Бенефис

Теперь художник знал: черные зрачки Дзвинчука рождали звук выстрела. Да, вот как это выглядело. Дзвинчуки не желают оставаться навеки в человеческой памяти предателями и пытаются создать свою версию гибели опришка. Дзвинчуки не желают слыть предателями, и которая из легенд правдивее, которой суждено жить дольше (вообще-то могут остаться и обе) — кто его знает? Одно только совершенно понятно: людям тяжело нести на своем имени пятно; пусть даже его стирает и смывает праведная жизнь нескольких поколений, что-то все равно остается, и вот почему старый Дзвинчук рассказал свою версию гибели Довбуша.

— Вы сами подумайте, да если б мы выдали, разве росло бы что-нибудь на этом поле? Да ничего бы у нас не выросло! На Иудином поле зерно не прорастет, это уж истинная правда, можете мне, старику, поверить.

Гроб понесли назад, в горы, чтобы там похоронить старуху горянку, а трембиты все разматывали и разматывали бесконечное черное полотнище, а может, это уже было только эхо, а в черное был убран Иуда, он отирал пот со лба и все копал и копал землю на своем злосчастном поле, купленном за тридцать сребреников, ему и до сих пор не приходило в голову, что на этом поле никогда ничего не уродится, ни одна былинка не прорастет. Леся ведь сказала об этом ясно и недвусмысленно, — художник только теперь, после беседы с Дзвинчуком, до конца постиг смысл написанного ею.

Х у д о ж н и к

Чего ты хочешь?

И у д а

                      Видно, и тебе

Охота исповедовать Иуду!
Я этих исповедников без счета
Наслушался… К учителю ступай, —
Кто ж лучше, чем он сам, тебе расскажет,
Как все произошло… Ступай!

Х у д о ж н и к

                                            Но мне

Необходимо знать: когда ты предал,
Ты веровал еще в его ученье?

И у д а

Ты мне мое предательство не тычь!

Петр от учителя отрекся трижды,
А все святой — святой, а не предатель.

Х у д о ж н и к

Он сомневался, вот и отходил,

Но возвращался с возвращеньем веры.

И у д а

По-твоему, сомненье — не измена,

А возвращался он не лицемерно?
Измены гаже, трижды отступясь,
Вернуться вновь с надеждою на святость!

Х у д о ж н и к

Но ты хотел изменой доказать

Бессилие учителя. Ты думал —
Вот он умрет, и с ним его ученье.
И ты убил…

И у д а

                   Нет, я не убивал!..

Х у д о ж н и к

…И полагал, что с тем всему конец,

А вышло, что ты дал всему начало.
Он только после смерти начал жить,
Смерть возвеличила его навеки.
Так ты, убив, вознес его над миром.
Да он и над самим собой вознесся,
Лишь умерев, распятый на кресте.
Ты для него своей изменой сделал
То, что он сам не мог бы совершить…

И у д а

Молчи. Все это ложь!

Х у д о ж н и к

                              …А сам остался

С бесплодным этим полем, на котором
Что ни посей, все зря… А ну признайся:
Собрал ты здесь один хоть урожай?

И у д а

Отстань. Ты ж видишь сам — меня надули,

Мне продали заклятый клин земли.

Х у д о ж н и к

Заклятый клин? Ты сам его заклял

Своей изменой. Сам…

Он уже знал, как ему передать по-своему ее мысли. В воображении рисовался эскиз: заклятое поле Иуды без единого колоска, и лицо Иуды, такое же безнадежно черное и бесплодное, лишенное надежд и веры, клейменное лицо предателя; пусть ничтожно учение, в которое он сперва уверовал, пусть слова учителя оказались не зерном, а половой, — не предательством надо доказывать свою правду, не предательством утверждается истина…