Бенефис

Двое детей взялись за работу. Песок оседал и осыпался. Это был тяжелый, изнуряющий труд — вырыть в песке тайник для папирусов, — издалека казалось, что они просто играют, как всегда играют дети, возводя свои фантастические, недолговечные замки на песке. Могло также показаться, что они ищут воду в этой пустыне. Бесенок тихонько посмеивался над их усилиями (и, должно быть, над моими тоже), а где-то далеко в пустыне родился ветер, он налетал стремительно и вздымал смерчи, песок сек веки, ел глаза.

Д е в о ч к а

Но погоди, откуда же ты знаешь,

Что те, кто после нас придет молиться
В тот новый храм, что это будут наши
Единомышленники, не враги?
Почем ты знаешь?

М а л ь ч и к

                            Торопись, сестричка.

Пока придут далекие потомки,
Которые в пустыне храм построят,
Сюда за нами явятся другие,
Найдут нас тут, и станут ни к чему
Все наши разговоры о грядущем,
Поскольку мы не выполним сегодня
Задуманное. Торопись, сестричка!

А все же, видно, и его грызли сомнения, хотя он и отметал доводы хитрого бесенка, что-де все это напрасный труд. Но мальчик отважно боролся с сомнениями, которые высказывала вслух его наивная сестренка, не знавшая, что не следует признаваться в сомнениях, когда уже начал что-то делать, и они закончили работу, и тогда мальчик пал на колени и простер руки к солнцу:

М а л ь ч и к

О Гелиос могучий, милосердный,

Тебе, о лучший изо всех богов,
Вверяем мы сокровищницу знаний
И умоляем в тайне сохранить
Их до времен грядущих и прекрасных,
Тогда, поняв суть истины великой,
Что людям свойственна свобода мысли,
Пусть прочитают древний сей папирус
И вспомнят имя нашего отца!

Бесенок хохотал вовсю и, хохоча, носился вместе с вихрем, метался по пустыне, насмехаясь над моим бессилием, над тем, что ему удалось соблазнить меня и заставить делать то, чего я не умела. Я поняла, что мне нечем было вооружить детей в пустыне, кроме детской доверчивости, которой они обладали и без меня; я сознавала собственное ничтожество, несовершенство и то, что мне недостает мудрости, и все-таки мне хотелось, чтобы двое детей в пустыне заговорили, — мне ведь было так одиноко среди песков, — а лукавый бесенок хохотал над моим бессилием, до тех самых пор, пока город не вернулся назад, принеся мне с собой бремя привычной и столь необходимой для моего существования суеты.

Художник искал ее повсюду, даже там, где ее, верно, и не могло быть, где ничто не связывалось с ее именем, и его не удивляло то, что именно в таких случаях приходило прозрение, он даже сказал бы — открытие, если бы речь шла не о нем самом, ибо для того, чтобы сказать так о себе, надо обладать немалой отвагой и самоуверенностью.

Космач пылал осенним пожаром и до краев полнился плачем трембит, — хоронили старую горянку, гроб несли на руках с самых вершин, дабы исполнить обряд; на горе у них своей церкви не было, потому и несли его в космацкую церковь, плакальщицы пели заунывно, как осенний ветер, и трембиты трубили, словно кто-то разматывал и разматывал черное полотнище, и тогда у художника голоса перемешивались с красками, а краски приобретали разнообразное звучание: седые тучи над Космачом одевались в густые контрабасовые тона, тоненько, как свирель, вызванивала желтая и багряная листва, и черные зрачки старого Дзвинчука также рождали какой-то звук, о котором художник не мог, однако, сказать, на что он походит.

— И с тех пор все говорят, будто Дзвинчуки выдали Довбуша, а это неправда, говорю вам, это неправда, мне самому дед сказывал, что неправда.

— Да как же неправда, когда и в самом деле — Дзвинчуки?

— А вы откуда знаете — были при этом? Кто-то сказал, что так, я говорю — нет, почему же вы ему верите, а не мне? Это только на нашем дворе случилось, но не мы в том повинны: Дзвинчуки не выдавали и не убивали, он приходил за оружием, а вовсе не к нашей прабабке, об этом все знали, эта любовь — выдумка, правда только, что у нас на старом дворе… Вот тут стояла хата, а там ручей и камень — видите, все так и было, он здесь проходил — отсюда кто-то выстрелил, и на этом месте, — нет, вы не там стали, подальше чуть, — вот так, на этом месте он упал. А мы его не выдавали. Вы сами подумайте — да если б мы выдали…