Беовульф

Никодим выставил на стол два громадных кувшина с пивом, принёс варёной телятины с чесноком и ковригу серого хлеба. Протёр грязную столешницу куском мокрой холстины, вынул из сандалового ларца италийской работы изящную серебряную чернильницу и тубус со стилосами — эти вещи смотрелись в аскетическом жилище Никодима донельзя неуместно. Потом грек развернул свёрток с пергаментами, вырезанными по византийской манере «в четверть» — так, чтобы одна шкурка складывалась четырежды, образуя листы, которые можно будет подшить в фолию.

— Говори. — Никодим указал Беовульфу на полную до краёв пенную чашу. — Только не тараторь, я не успею записать.

— Ты хочешь изобразить мои слова рунами?

— Именно это я и собираюсь сделать. Затем другие люди перепишут эти листы и отдадут переписывать третьим… Твоя слава будет греметь от Лондиниума до Рима и от Константинополя до Багдада. Понимаешь, о чём я?

Беовульф понял — варвары всегда были сообразительны. С воодушевлением принялся за угощение и с не меньшей увлечённостью начал повествовать, умудряясь сплетать истину, собственную фантазию (так ведь красивее!) и древние саги — начиная от Скандзы и великого пира в Асгарде и заканчивая договором Нибелунгов с асами.

Ремигий, слушая, улыбался в бороду, но молчал. Северин время от времени рвался дополнить или подсказать, однако лишь вызывал раздражение Никодима и недовольные цыканья Беовульфа. Святой брат и языческий воин явно нашли друг друга. Записывал Никодим далеко не всё, но иногда чиркал по пергаменту стилом быстрее, чем говорил Беовульф.

К вечеру оба оказались богатырски пьяны. Грек опять заснул прямо за столом, а Беовульф рухнул с лавки на грязную солому. Взгромоздить его обратно получилось бы только у могучего Эрзариха вместе с Хенгестом, а потому Ремигий укрыл гаута отрезом шерстяной ткани и взглянул на племянника:

— Пойдём, подышим свежим воздухом до темноты? Посидим на берегу реки… В доме душно, да и хмелем воняет так, что завтра у меня будет болеть голова.

Остался позади старый городской форум, ныне превратившийся в зелёную лужайку, украшенную старыми богами Рима, обвитыми плющом и диким виноградом. Над Рейном поднимался укреплённый брёвнами земляной вал — пологий со стороны города и срывавшийся неприступным откосом к волнам реки.

Воины-саксы, стоявшие в дозоре, проводили чужаков спокойным взглядом — в Бонне не следует опасаться чужаков, да и рассказы о годи из страны франков, который вместе с Беовульфом-гаутом истребил страшное чудовище в Даннмёрке, по бургу распространилось с быстротой ветра.

— Путешествие почти окончено. — Ремигий уселся на гребне вала, откуда открывался изумительный вид на Великую реку. — Северин, ты не огорчаешься, что наша тихая и безмятежная жизнь в Суасоне была прервана столь неожиданно и грубо?

— Ничуть, — уверенно сказал картулярий. — Помните, вы говорили: варваров надо понять и полюбить? Кажется, теперь я их полюбил такими, какие они есть. Но понял не до конца.

— Всего лишь «кажется»?

— Ну… Не знаю. Они странные, но добрые. Ни от кого раньше не видел столько заботы и участия, как от Беовульфа, Гундамира и остальных…

— Даже от меня? — расхохотался епископ. — Не обижайся, я тебя отлично понимаю! Ты просто увидел Универсум варваров изнутри. Не свысока, не из кафедрала в Суасоне, не из Салерно… Страшноватый у них мир, верно? Но как много тепла и настоящего, ничем не испорченной сердечной доброты идёт от людей! А ты не верил…

— Теперь верю.

— Во что?

— Во что?.. Дядя, честное слово, на ваши вопросы никогда нельзя ответить!

— Можно, если подумаешь! Для чего Господь одарил тебя головой?

— Не сердитесь. Скорее всего, я теперь верю в бескорыстность человека. Не каждого, конечно… И верю в то, что варвары лучше нас. Чище.

— Вот именно, чище. Благороднее. Они не ищут компромиссов. Зло — это зло, а добро — это добро. Друг всегда останется другом, а враг врагом. Если враг заключит мир — его посадят за пиршественный стол вместе с лучшими друзьями. Как это назвать одним понятным термином?

— Искренность?

— Верно. Лучшее качество человека. И не путай искренность с простодушием. Это совершенно разные вещи.

* * *

Вернувшись в жилище Никодима-грека, Ремигий с Северином затеплили очаг — подогреть поздний ужин, — а картулярий взялся за пергаменты. Отыскал первый, прочитал. Громко фыркнул.

— Что такое? — осведомился епископ. — Чем-то не понравилось?

— Никодим пытается писать скальдическим слогом по-гречески, — хихикнул Северин. — Да нет, не по-гречески, а на дикой смеси эллинского наречия с латынью. Отчего смысл искажается. Воображаю, как будет выглядеть рукопись, если её переведут на другой язык!

— Почитай, — попросил Ремигий.

— Ну вот, пожалуйста, первая же запись: