«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Именно Пушкин, «великий реформатор русской литературы» (по определению того же Белинского), взялся за решение важнейшей и труднейшей творческой задачи – написание исторической эпопеи. Форма романа привлекала своей демократичностью, доступностью. Говоря о народности басен Крылова, Пушкин писал в 1830 году: «Басни (как и романы) читает и литератор, и купец, и светский человек, и дама, и горничные, и дети. Но стихотворение лирическое читает токмо любитель поэзии. – А много ли их?» (XI, 154)

Эту же мысль Пушкин повторил и в 1836 году в «Письме к издателю»: «Поэзия не всегда ли есть наслаждение малого числа избранных, между тем как повести и романы читаются всеми и везде» (XII, 98).

«Роман преимущественно перед другими родами сочинений, – утверждал еще в 1828 году «Московский вестник», – пользуется всеобщей любовью и потому действует сильнее на народные нравы»[156]. При этом «Вестник» видит особенность романа в «описании частной, семейственной жизни».

Пушкин прекрасно чувствовал потребность в историзме художественной прозы. «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании, – писал он в 1830 году. – Валтер Скотт увлек за собою целую толпу подражателей. Но как они все далеки от шотландского чародея!» (XI, 92).

Известно, что Пушкин и литераторы его круга придавали вопросам становления русской прозы большое значение. А.А.Бестужев-Марлинский в статье «Взгляд на старую и новую словесность в России» констатировал «безлюдье в степи русской прозы»: «У нас такое множество стихотворцев (не говорю поэтов) и почти вовсе нет прозаиков; как первых можно укорить бледностью мыслей, так последних погрешностями противу языка. К сему присоединилась еще односторонность, происшедшая от употребления одного французского и переводов с его языка. Обладая неразработанными сокровищами слова, мы, подобно первобытным американцам, меняем золото оного на безделки»[157]. О.М. Сомов в «Обзоре российской словесности за 1827 год» констатировал преобладание стихов над прозою и «невыработанность» прозаической речи[158].

«Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат…» – эта пушкинская формулировка стала классической[159].

Вынашивая замысел романа о царском арапе, Пушкин видел перед собой блестящий образец для подражания – историческую прозу Вальтера Скотта. Популярность «шотландского чародея» была поистине всемирной. «Вальтер Скотт решил наклонность века к историческим подробностям, создал исторический роман, который стал теперь потребностью всего читающего мира, от стен Москвы до Вашингтона, от кабинета вельможи до прилавка мелочного торгаша», – писал А.А. Бестужев-Марлинский[160].

Причины этой популярности замечательно объяснил Пушкин, одновременно поставив английского романиста рядом с гигантами мировой литературы: «Что нас очаровывает в историческом романе – это то, что историческое в нем есть совершенно то, что мы видим. Шекспир, Гете, Валтер Скотт не имеют холопского пристрастия к королям и героям»[161] (XII, 195). Итак, главное – в демократизме изображения!

Приведем еще несколько красноречивых высказываний из русской литературной критики того времени.

«Историк учится писать у В.Скотта, философ удивляется, как умел он разгадать такие тайны сердца человеческого, которые понятны ему только через отвлеченные утомительные исследования», – пишет «Московский телеграф». И далее журнал отмечает непостижимую способность В.Скотта «изумлять, очаровывать, переносить читателя с каждым новым произведением в новый мир страстей, чувств, мыслей, окружать его каждый раз совершенно новыми предметами»[162].

«Его романы, – подчеркивает Степан Шевырев, – могут заменить лета опыта, ибо они суть живое изображение мира действительного»[163]. Эти слова перекликаются с тезисом Ивана Киреевского об «уважении к действительности», который связывал формулу «поэт действительности» с творчеством Пушкина, и сам поэт принял эту формулу. Имена Пушкина и В. Скотта поставил рядом П. Вяземский, заметивший, что Пушкин «подобно В.Скотту есть преимущественно практический поэт»[164].

В русле пушкинских суждений о В.Скотте находятся оценки Дельвига, который откликнулся на выход перевода романа «Анна Гейерштейн»: «В пяти томах нами объявляемого романа мы узнаем домашним образом Карла Смелого, Маргариту Анжуйскую и вдоволь наслаждаемся милым, беспечным нравом доброго короля Рене…»[165].

От этих оценок разговор естественно переходил к проблемам создания русского исторического романа. «Русская история, русская старина не только могут быть источником поэтических созданий и романов исторических, но, может быть, их должно почесть одним из богатейших источников для поэта и романиста», – утверждает Н.Полевой[166].