«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

До нас не дошли пушкинские корректуры, но его исправления напечатанных прозаических отрывков говорят о том, что Пушкин продолжал работу над своими текстами для последующих изданий. Он неутомимо и придирчиво оттачивал уже раз найденные обороты и сравнения. Например, в издании 1834 года в картине ассамблеи Пушкин исправил смежные фразы: «…блистали всей роскошью моды… Золото и серебро блистало на их робах… алмазы блистали в ушах» на: «убраны были со всею роскошию моды… Золото я серебро сияло на их робах… алмазы сверкали» (VIII, 16).

Разговор об ассамблее продолжается и в IV главе романа, где это новшество обсуждают за столом у Гаврилы Афанасьевича. Сестра хозяина говорит о женских нарядах: «…а, право, жаль сарафана, девичьей ленты и повойника. Ведь посмотреть на нынешних красавиц, и смех и жалость: волоски-то взбиты, что войлок, насалены, засыпаны французской мукою, животик перетянут так, что еле не перервется, исподницы напялены на обручи: в колымагу садятся бочком; в двери входят – нагибаются. Ни стать, ни сесть, ни дух перевести – сущие мученицы, мои голубушки» (VIII, 20–21).

В беседу вступает Кирила Петрович Т.: «Иной бы рад был запереть жену в тереме, а ее с барабанным боем требуют на ассамблею; муж за плетку, а жена за наряды. – Ох уж эти ассамблеи! наказал нас ими Господь за прегрешения наши». Его жена Марья Ильинична «спросила его с кисленькой улыбкою, что находит он дурного в ассамблеях? – А то в них дурно, – отвечал разгоряченный супруг, – что с тех пор, как они завелись, мужья не сладят с женами. Жены позабыли слово апостольское: жена да убоится своего мужа; хлопочут не о хозяйстве, а об обновах; не думают, как бы мужу угодить, а как бы приглянуться офицерам-вертопрахам. Да и прилично ли, сударыня, русской боярыне или боярышне находиться вместе с немцами-табачниками да с их работницами? Слыхано ли дело, до ночи плясать и разговаривать с молодыми мужчинами? и добро бы еще с родственниками, а то с чужими, с незнакомыми».

Окончательный приговор новомодным увеселениям произносит сам боярин Ржевский: «А признаюсь – ассамблеи и мне не по нраву: того и гляди, что на пьяного натолкнешься, аль и самого на смех пьяным напоят» (VIII, 21–22).

Эта последняя реплика относится к эпизоду с кубком большого орла из предыдущей главы. Корсаков нарушил этикет и выслушивает замечание распорядителя ассамблеи: «Государь мой, ты провинился: во-первых, подошед к сей молодой персоне, не отдав ей три должные реверанса; а во-вторых, взяв на себя самому ее выбрать, тогда как в менуэтах право сие подобает даме, а не кавалеру; сего ради имеешь ты быть весьма наказан, именно должен выпить кубок большого орла». И вот, «в круг, где стоял осужденный и перед ним маршал ассамблеи с огромным кубком, наполненным мальвазией»[400], вступает царь. «Ага, – сказал Петр, увидя Корсакова, – попался, брат, изволь же, мосье, пить и не морщиться». Делать было нечего. Бедный щеголь, не переводя духу, осушил весь кубок и отдал его маршалу» (VIII, 17). Последствия известны: Ибрагим увозит из дворца пьяного Корсакова, который невнятно лепетал: «Проклятая ассамблея… проклятый кубок большого орла!..» Он «проснулся на другой день с головною болью, смутно помня шарканья, приседания, табачный дым, господина с букетом и кубок большого орла», – так заканчивается III глава.

Сравним у Корниловича: на ассамблеях «государь, бывший в первой паре, делал самые трудные па, и всякий из танцующих должен был слепо подражать ему во всем, а не исполнивший сего, осушал в наказание огромный кубок орла»[401]. В другом месте у него сказано, что «Шереметев и князь Михаила Михайлович Голицын (фельдмаршалы, первый фигурирует в пушкинском романе. – А.Б.) одни освобождены были от наказания, состоявшего в осушении кубков большого орла»[402]. У Корниловича также говорится, что в царствование Анны «табачный дым и стук шашек не беспокоил уже танцующих, и, наконец, совершенно уничтожилось наказание осушать кубок большого орла»[403].

Голиков тоже упоминает ассамблеи и этот обычай: «Всяк по своей воле может сесть, встать, прохаживаться, играть и чтоб никто такому не препятствовал и не противился в том, что он будет делать, под наказанием опорожнить большой орел (кубок)»[404].

В свою очередь, Голиков почерпнул эту деталь из постановления генерал-полицмейстера Петербурга Девиера (тоже действующее лицо романа!) от 26 ноября 1718 года «О порядке собраний в частных домах и о лицах, которые в оных участвовать могут»[405].

В пушкинские времена в доме богатого барина Л.Д. Измайлова, упоминавшегося нами, провинившимся на пирах подносили чашку «лебедь» – тоже своего рода штрафной кубок[406]. В Петровской галерее Эрмитажа выставлены кубки из разного материала и самых различных размеров. Некоторые искусно выполнены самим Петром.