«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Пушкин, конечно, не усматривал прямых ассоциаций в сказочных судьбах Бовы, «принца крови, сына царского», и Ибрагима, «сына арапского салтана». Только чудесная пестрота судьбы, взлеты ее и падения объединяют двух принцев. Есть и еще один нюанс: обе истории – заморские, иноземные, рассказанные на русский лад. Древняя итальянская романтическая поэма «Буово д’Антона» свободно вошла в мир нашей народной сказки, срослась с русским фольклором. Рыцарская повесть превратилась в подлинно «народную книгу» (термин В.Я. Проппа)[430].

Так и «восточный князь» – арап Ибрагим, в знойной Африке рожденный, дважды похищенный, царем крещенный, при дворах трех государей служивший, в плену побывавший и в «подземном сражении» раненный, обрусел в северном Петербурге и явился женихом к юной русской красавице боярышне. Чем не волшебная сказка?

Пушкин не мог не увлечься этой легендой, прекрасной и страшной, как с юных лет увлекся он сказкой о Бове-королевиче. И мы можем с полным правом отнести к самому Пушкину его слова из стихотворного обращения к Гнедичу (1832):

То Рим его зовет, то гордый Илион,
То скалы старца Оссиана,
И с дивной легкостью меж тем летает он
Вослед Бовы иль Еруслана. (III, 286)

«Петровская кумпания»

Вымысел – не есть обман,

Замысел – еще не точка.
Дайте дописать роман,
До последнего листочка…

Б.Окуджава. «Я пишу исторический роман»

Неоконченный исторический роман Пушкина стал в нашей литературе одним из первых произведений, выразивших связь «личной жизни («история сердца») с жизнью исторической, народной» (Б. Эйхенбаум). Немаловажное значение имеет вопрос о соотношении «вымысла» и «истории» в романе о царском арапе (имея в виду пушкинское определение жанра как «исторической эпохи, развитой в вымышленном повествовании»).

Мы уже говорили о глубоком знакомстве Пушкина с документами, анекдотами и описаниями петровского времени. Однако было бы наивным рассматривать роман как своего рода наглядное пособие по изучению исторических реалий. Пушкин организовывал материал в соответствии с собственными творческими потребностями, внося нужные ему коррективы в ход и последовательность описываемых событий. Приведем несколько примеров «вольного» обращения автора с фактами. Не для того, конечно, чтобы «обвинить» Пушкина в неточности или неосведомленности, а чтобы выяснить творческий механизм такого рода «несоответствии».

Главный «сдвиг» очевиден – это изменение времени женитьбы арапа (настоящий Ганнибал женился уже после смерти Петра I) и социальной принадлежности его невесты[431] (возвышение ее, важное с точки зрения жизненных планов Ибрагима: «Свадьба с молодою Ржевскою присоединит меня к гордому русскому дворянству и я перестану быть пришельцем в новом моем отечестве», VII, 1, 27). Эти «поправки» были совершенно необходимы автору для развития всей сюжетной линии романа.

Сознательную «вольность» допускает Пушкин и при перечислении сподвижников Петра: «Ибрагим видал Петра в Сенате, оспориваемого Бутурлиным и Долгоруким, разбирающего важные вопросы законодательства, в Адмиралтейской коллегии утверждающего морское величие России, видел его с Феофаном, Гавр<иилом> Бужинским и Копиевичем[432], в часы отдохновения рассматривающего переводы иностранных публицистов, или посещающего фабрику купца, рабочую ремесленника и кабинет ученого» (VIII, 13). Среди государственных деятелей петровского времени в романе названы также «великолепный князь Меншиков», «русский Фауст» Брюс, генерал-полицмейстер Девиер, а также Рагузинский, Шереметев, Головин (VIII, 11, 13). Известно, что И.Ф. Копиевич, переводчик и организатор русской типографии в Амстердаме, умер в 1706 (или 1708) году, тогда как Ганнибал вернулся в Россию только в 1723-м! Ученый «монах», епископ Новгородский Феофан Прокопович (между прочим, автор «Истории Петра Великого»), хоть и дожил до 1736 года, но в Петербург приехал только в 1716-м и, следовательно, никак не мог встречаться там с Копиевичем. Граф Б.П.Шереметев умер в 1719 году, а князь Я.Ф. Долгорукий (Долгоруков) – в следующем, 1720-м. Исторические документы сохранили свидетельства резкости и прямоты высказываний кн. Долгорукого. Пушкин многократно упоминает имя князя в «Истории Петра», а его «спору» с царем в сенате посвятил одну из новелл из «Table-talk» (где опять полемизирует с И.И. Голиковым)[433].

Пушкин, не оглядываясь на хронологию, подбирает «петровскую кумпанию» такой, какой она ему нужна для характеристики самого Петра, его преобразовательской и просветительской деятельности[434].

Этот прием Пушкин перенес затем в «Полтаву», во многом продолжающую творческие поиски на петровскую тему. Обратим внимание на окружение царя в сцене Полтавской битвы: