«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

В.С. Листов в цитированной нами «болдинской» статье, почти буквально повторяя недоуменный вопрос С.А. Ауслендера («А откуда могла появиться «старинная зала» в Петербурге при жизни Петра?»), утверждает, что в ткани шести глав неоконченного романа эта деталь явно неточна. Зато в пределах новеллы «Обед у русского боярина» (опубликованной, как известно, самим Пушкиным) она совершенно естественна: московский вельможа, ушедший от дел окольничий государя Феодора Алексеевича (VIII, 30) и должен потчевать гостей в старинной палате.

Иными словами, как считает Листов, действие в главе вполне могло происходить и а Москве («У читателя 1834 года нет возможности прикрепить «Обед у русского боярина» к берегам Невы»). Таким образом, «старинная зала» в «Северных цветах» и «Повестях» вовсе не ошибка. «Ошибка» возникла позже, когда издатели после смерти Пушкина напечатали «полный» текст, не предназначенный автором к публикации, делает вывод Листов[442].

Тридцатью годами ранее за Пушкина «заступился» (и опроверг Ауслендера) доцент Ленинградского пединститута Б.Л. Богородский. В строго аргументированной и обстоятельной статье, посвященной анализу языка и стиля романа о царском арапе, он поясняет:

«Старинная зала у Пушкина не означает залы, существовавшей издавна, с давних пор, а означает комнату, убранную в старинном стиле. У Пушкина здесь нет никакой «исторической обмолвки», наоборот, он показал себя чрезвычайно тонким знатоком истории. Жизнь Петербурга с самых первых дней его существования отражала культуру всей России… В Петербург переселялись, одни по своей охоте, другие по приказу Петра, и представители московского дворянства, да и не только московского… Петербург обстраивался, население начинало обживаться, сохраняя старые русские традиции и создавая новые»[443].

Таким образом, дома в Петербурге – «наследники» традиционных жилищ русского боярства и одновременно – предшественники многочисленных городских и сельских усадебных дворцов, о которых сказано в «Евгении Онегине»:

Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах
И печи в пестрых изразцах. (VI, 31)

Для подкрепления приведенного выше мнения Б.Л.Богородского мы можем сослаться и на ту же самую (четвертую) главу пушкинского романа, где про Гаврилу Афанасьевича говорится предельно ясно: «…Он был коренной русский барин, по его выражению, не терпел немецкого духу и старался в домашнем быту сохранить обычаи любезной ему старины» (VIII, 18, курсив мой. – А.Б.).

Несколько слов о другой «исторической обмолвке» Пушкина. Ее обнаружил А.Л. Слонимский в «Полтаве»[444], но туда она перекочевала из романа о царском арапе. Речь идет о синих мундирах, в которые Пушкин одел шведскую армию. В «Арапе…» обладателем такого платья является Густав Адамович, старик – учитель танцев в доме боярина Ржевского, «пленный швед в синем поношенном мундире», VIII, 20 (ср.: «На стене висел старый синий мундир и его ровесница, треугольная шляпа» VIII, 333). Дело в том, что шведские офицеры были одеты в зеленые мундиры. Откуда же взялся синий? Синие мундиры спустя сто лет носили офицеры наполеоновской армии. Швед-учитель в господском доме – отраженный образ современных Пушкину французов, учителей и гувернеров, которые наводнили дворянскую Россию после Отечественной войны 1812 года. Эти остатки наполеоновской армии подобно Густаву Адамовичу доживали свой век в барских усадьбах и дворцах вельмож, откуда попали на страницы «Горя от ума», «Евгения Онегина» и даже, как мы видели, косвенным, «ретроспективным» путем – на страницы романа о царском арапе[445].

И еще одна коллизия. Часто роман Пушкина сравнивали с достоверными картинами из жизни XVIII века. Но давайте попробуем взять в руки подлинные изображения, сделанные художником петровского времени, и сравнить их с пушкинским текстом.

Итак, перед нами Петербург (около 1716 года) на гравюрах Алексея Федоровича Зубова[446] – северная Пальмира во всем великолепии ее каменных двух– и трехэтажных особняков и деревянных набережных на Неве и каналах. А теперь – Петербург взглядом пушкинского героя: «Ибрагим с любопытством смотрел на новорожденную столицу, которая подымалась из болота по манию самодержавия[447]. Обнаженные плотины, каналы без набережной, деревянные мосты повсюду являли недавнюю победу человеческой воли над супротивлением стихий. Дома казались наскоро построены. Во всем городе не было ничего великолепного, кроме Невы, не украшенной еще гранитною рамою, но уже покрытой военными и торговыми судами» (VIII, 10).