Беркуты Каракумов (романы, повести)

Абдулла постоял, давая успокоиться суматошно стучащему сердцу, прошел к наблюдательной точке, сел, откинулся на вытянутые руки. До чертиков хотелось спать. Керим хитрецом оказался, подумал он, надо было мне первым дежурить, а сейчас спал бы да спал себе.

Он чувствовал себя куском сахара, брошенным в стакан кипятка. Нигде ни звука. Словно мир вымер, словно ни войны, ни стрельбы, ничего не существует, кроме расслабляющего зноя, который просачивается сквозь кроны деревьев, — ничего, кроме желания спать.

Опасаясь уснуть в самом деле, он встал и принялся расхаживать между деревьями, хотя командир строго-настрого приказывал не маячить, сидеть неподвижно. Сам бы попробовал посидеть, когда тебя буквально с ног валит!

Абдулла снова присел. И сам не заметил, как уснул.

А спустя малое время из высокой пшеницы поднялись одна, вторая, четвертая, шестая каски. Их владельцы, переглядываясь и делая друг другу знаки, призывающие к осторожности, стали приближаться к рощице. Автоматы они держали на изготовку, но автоматы не потребовались — спящие были захвачены врасплох и обезоружены…

…Их присоединили к колонне других пленных, и они, грязные и оборванные за время своих приключений, сразу же растворились в массе таких же неудачников. Удача кончилась.

К вечеру их загнали на обнесенный колючей проволокой пустырь. Что за городок был, на окраине которого их остановили, никто не знал. Строений на пустыре не было, зато торчал кран водоразборной колонки. И несколько сторожевых вышек поблескивали, прожекторами, а возле прожекторов стояли автоматчики.

Ошалевшие от жажды овцы не бросаются так к водопою, как бросилась к крану толпа пленных. Сильные отталкивали слабых, здоровые работали локтями, тесня раненых. Керим остолбенел, не понимая, что творится с людьми, еще вчера с гордостью носившими военную форму советского солдата. Что сместилось в их сознании, что страшное произошло за те сутки, или двое, или трое, пока они были в плену?

Давка возле колонки продолжалась, пока не гаркнули:

— Смир-р-рна!

Очень быстро толпа утихомирилась. Все потрясенно переглядывались. Тут не было знаков различия и воинских званий, многие были без гимнастерок и без обуви, но в душе все-таки каждый оставался солдатом, и команда для каждого была командой..

Высокий плечистый человек в нижней рубашке, порванных бриджах, босой смотрел хмуро, исподлобья.

— Вы что, озверели? Раненых вперед пустите! А сами — в колонну по два, быстро!

Видно было, что он привык командовать, привык, чтобы ему подчинялись. Обычно такой сноровкой обладает старшина, но этот, похоже, чином был повыше.

— В колонну по два становись!

Пленные сперва нерешительно, потом, словно обрадовавшись команде, стали строиться.

— Кончай бодягу! — подал реплику рыжий верзила с желтыми редкими зубами, которые он все время щерил — как укусить собирался.

— Кто сказал? — осведомился плечистый. — Выйди из строя!

— А я и не в строю! Кто ты такой, чтобы я тебе подчинялся? Небось такой же, как все!

Конвойные смотрели заинтересованно, не вмешивались.

Плечистый повысил голос:

— Фамилия, звание, какой части?

Рыжий подозрительно засмеялся, сделал движение к водоразборной колонке.

— Катись-ка ты подальше, пока не подвесили!

— Еще раз спрашиваю: фамилия, звание, часть?

Рыжий тряхнул плечом, сбрасывая руку спрашивающего, развернулся для удара.

Плечистый, не размахиваясь, ударил его тычком, и он свалился, будто его обухом по лбу стукнули. Плечистый поднял его за треснувший ворот гимнастерки.

— Будь при мне оружие, застрелил бы как собаку! Сволочь! Ну?!

— Рядовой Ситников… Сто двадцать третий полк… артиллерист…

— Какой разгильдяй тебя в артиллеристы пустил!.. Я капитан Дроздов, комбат!.. Товарищи, есть кто-нибудь старше меня по званию и должности? Тогда принимайте команду… Нет такого?.. Тогда меня слушайте… Сейчас мы в плену, но мы были и остаемся советскими солдатами!

— Поосторожнее, капитан, — придержал его Гусельников и кивнул в сторону, конвоиров.

— Эти? — Дроздов презрительно сморщил нос. — Пусть и они слушают, не слиняют!

— Глупая бравада, — сказал Николай.

— Не осторожничай, переодетый, не знаю, кто ты на самом деле…

— Лейтенант я!

— Плохо, что лейтенанты у нас такие хиляки.

— Ладно, капитан, оставь свои иголки, не в ту сторону метишь.

— Мне лучше знать, куда метить… Товарищи! Мы остаемся советскими солдатами и в плену. Не думаю, что есть среди нас такие, кто сдался добровольно, поэтому давайте и впредь не позорить свое звание. А когда совсем плохо станет, пусть каждый вспомнит, что он человек, а не пресмыкающееся, на ногах стоит, а не на брюхе ползает. Вот так! А теперь подходи по очереди к колонке, пей не задерживаясь и освобождай место товарищу.

У Керима до того сердце защемило, что слезы подступили к глазам, — захотелось подойти и крепко обнять капитана: он в этот момент был куда более по душе, чем Николай.