Беруны. Из Гощи гость

легонечко толкнул в спину.

Быстро-быстро поплыл этот ворох телогрей и распашниц вон из покоя. Не оглядываясь,

семеня старушечьими ножками, побежала Булгачиха – в крестовую, видно, к Алене

Васильевне. А пан Феликс, довольный, что напустил на чудище это такого страху, вернулся к

хозяину, которому было не до туркини – так поразило его то, что услышал он сегодня от

своего друга, от Заблоцкого пана.

И опять пошла у них беседа, потайная и задушевная, за сладким вином и масленым

караваем. И не заметили оба, как засумерничало на дворе, как в темном до того углу

запылала перед образом ярче лампада. Тогда только и спохватился пан Феликс, когда та же

Матренка внесла в комнату двурогий подсвечник.

– Ох, князь ваша милость! Ночь на дворе, а мне от тебя четыре версты шлепать. Это, как

говорится, в темной ночи грязь толочи...

И пан Феликс стал натягивать на себя тулуп свой и искать шапку. А девушка тем

временем поставила зажженный подсвечник на стол, поправила щипцами на свечах

фитильки и, не осмелившись поднять стрельчатых ресниц своих, чтобы взглянуть на

иноземца, вышла из комнаты.

– Да ты бы заночевал у меня, пан Феликс, – молвил нерешительно князь Иван, вспомнив

охи и слезы Алены Васильевны. Но все же добавил еще: – Чего тебе... на ночь-то глядя... Чай,

по перекресткам ночные сторожа уже решетки ставят. Как пройдешь ты по городу ночью?

– Нет, не можно оставаться мне у тебя, княже мой любый, никак не можно, – приложил

руку к сердцу пан Феликс. – Ибо утром рано все полки рейтарские и солдатские собираются

на лугу для ученья. Никак, княже Иване, не можно...

Они спустились вместе на двор, и князь Иван проводил гостя своего за ворота.

Ночь уже совсем приступила. Она быстро шла к опустевшим улицам, к

расторговавшимся рынкам, к угомонившимся наконец колокольням московским, которые

днем принимались по всякому поводу десятки раз переблямкиваться друг с другом.

Изнемогшее за долгий летний день небо теперь словно отдыхало вверху в вечерней прохладе,

и первая стайка зеленоватых звезд перемигивалась там в густой синеве.

– Вон, князь, какая музыка заиграла, – высунул пан Феликс из-под ворота нос свой и

прислушался к тому, как на озерках по пустырям надрываются квакуши, как из-за кремля с

торговых рядов бьют трещотки ночных сторожей. – Ай-яй!.. Запозднился я с тобой, ай,

запозднился!..

– Приходи, пане-друже, в другой раз поранее, коли поудосужливей будет, – молвил

шляхтичу напоследок князь Иван. – Надобно мне еще поговорить с тобою.

– Приду, ваша милость, неотменно, как соберусь только, как можно будет, – торопливо

потряс пан Феликс обе руки князя Ивана и на предлинных ногах своих зашагал по улице.

А князь Иван остался в легком опашне1 у приоткрытой калитки до тех пор, пока бараний

треух совсем не растаял в сыроватой бархатистой мгле.

XXII. ОДИНОЧЕСТВО

Обмахрилась в это лето под навесом красная княгинина колымага; на колесах порыжели

от ржавчины толстые ободья; куриным пометом измарана была вся кровелька возка. Мужики

дворовые, поплевав себе на руки, вцепились все сразу кто в подножку, кто в дышло, охнули,

крякнули, выкатили тяжелую повозку на двор, стали ладить ее и чинить, готовить в далекий

путь. До бездорожицы осенней должна была ехать в тот путь Алена Васильевна на Калязин,

на Кашин да на Бежецк, потом на Красный Холм и на Весьегонск. В Горицах над Шексною, в

монастырьке глухом, будет пострижена Алена Васильевна в монахини, а сын...

– Авось проживет он теперь и своим умом, – говаривала Алена Васильевна туркине

Булгачихе, сидевшей подле нее в крестовой на полу. – Умнее он, вишь, всех... По разуму себе

1 Опашень – старинная верхняя летняя одежда; носилась без пояса, «наопашь».

никого в версту не ставит... Охти!..

И старая княгиня брела из крестовой на задворки поглядеть, как наваливают на возы

разную кладь, как размещают там всякие припасы для дальней дороги и на монастырский

княгинин обиход.

Уже первые золотые пряди показались на березе в плакучих ее ветвях; уже и птица

лысуха не всхлипывала больше в камыше за Черторыем; над Москвою разгорались и гасли

стылые зори; белоснежные паутинки плыли серебряными струйками в синем воздухе целый

день. Но в крестовой у Алены Васильевны было, как всегда, темно. Бесчисленные огоньки

перед образами, казалось, бессильны были побороть этот вечный полумрак в углу, где,

потупив голову, стоял перед Аленой Васильевной князь Иван.

– Дожить тебе, сынок, до моих вот лет – великое море переплыть...

Алена Васильевна ворочалась на своей скамейке, постукивала костылем, черными

колкими глазами как будто пронизывала сына насквозь.

– Ох, что и непогоды на морюшке том!.. Ох, что и беды, ох, что и кручины!.. – Алена

Васильевна заплакала. – Только и прибежища на морюшке том – иконы святые, писание

божественное...

«Писания всякого много, – подумал князь Иван, – но не все божественно оно... – И