Беруны. Из Гощи гость

вспомнил пана Феликса. – Хватает и в писании том выдумок да басен».

– Мне-то, убогой, и слушать то писание, да не понять всего. А ты учен... Ох, думаю, не

через меру ли учен ты? От многого учения, слыхала я, все хитрости, все новые ереси... Есть у

нас уже такие, что и царский гнев им нипочем: бороды бреют и ус подстригают по

латынскому обычаю.

Князь Иван поднял голову, хотел было сказать что-то, но промолчал.

– Ну, поди, сынок, благословлю. Сколько дела было у меня в миру на веку моем, со всем,

думаю, управилась, да вот только тебя не женила. Ну, авось управишься и без меня. Я-то

теперь тебе не указ... Взрослый ты. А на свадьбу к тебе приволокусь, приволокусь ужо.

Сними-ка, сынок, вот с левого прясла богородицыны складенки.

Князь Иван потянулся, снял с крючка небольшой серебряный складень, подал его матери

и опустился перед ней на колени.

На другой день, чуть солнце взошло, выставил Кузёмка дубовую подворотню, и со двора

на улицу покатила вычиненная княгинина колымага, а за колымагой потянулся обоз,

нагруженный мешками, бочками, укладками, дворовыми девками, работными мужиками. В

Горицах будет жить Алена Васильевна не простою черничкою, а души ради спасения в

собственных хоромах, особым двором.

Князь Иван в седле, на белом отцовском бахмате1, проводил Алену Васильевну за Москву

до горы. Здесь княгиня вышла из колымаги, простилась с сыном, благословила его в

последний раз и вновь, вздыхая и кряхтя, полезла в возок, на перину, к туркине Булгачихе,

которую тоже увозила с собой. На перевале дороги остался всадник в цветной однорядке,

долго глядевший, как возы один за другим со скрипом ныряли в поросший калиною лог. Конь

под князем Иваном встряхивал головой, погромыхивал цепочками, бил копытом землю.

Князь Иван повернул его и пустил легкою рысью обратно, в ту сторону, где над густыми

садами и золочеными куполочками бабье лето раскинуло свой необозримый шатер.

Дома прошелся князь Иван по дворам и конюшням, но здесь все замерло в этот час в

послеобеденном сне. Приказчик, привезший несколько дней тому назад из переяславской

деревеньки овес и холсты, спал посреди двора на возу, укрывши голову от солнца холщовой

сумой. Конюх Кузёмка едва обрал княжеского бахмата, как повалился тут же, в конюшне, на

коробью с овсом. Тихо было и одиноко в хворостининском доме: ни кашля Андрея

Ивановича, ни оханья Алены Васильевны, ни шаркотни старой туркини.: Лишь флюгер

жестяной скрипнет невзначай, еле повернувшись на шпеньке своем железном, да время от

времени, расхлопавшись крыльями, петух пропоет. Так же тихо бывало и у дяди Семена,

когда он уезжал из дому, и князь Иван оставался один подле книжного ларя. А он-то, дядя

Семен: послали его воеводою в Васильсурск, пожил он там года с три и поехал теперь

1 Бахмат – лошадь татарской породы.

воеводствовать в Невосиль.

Князь Иван, скинув с себя однорядку, принялся шагать по комнате своей из угла в угол.

«Жить-то теперь с кем же мне? – думал он. – Людей подле нету вовсе... Только и отрады, что

словом коли перекинешься с паном тем замотайским, да и того ныне не достанешь. Что ж не

идет он? Ужель все недосуг?.. Наведаться, что ли, к нему?..» Князь Иван зевнул, перекрестил

по привычке рот, потер рукою напружившийся в морщинах лоб. «Ох, и скучно!.. Ох, и

кручиновато!..» И, достав из подголовника своего ключи, он прошел с ними в столовый

покой.

Там, в столовой, в большом шкафу тускло белела посудина с крепкой водкой, отстоенной

на вишне. Третьего дня напоила Алена Васильевна допьяна водкой этой переяславского

своего приказчика. Влив в себя одну чару и другую, приказчик замотал было головой, но

Алена Васильевна не нашла ничего лучше, как за верную службу налить ему третью, после

которой приказчик упал замертво, а Кузёмка-конюх выволок его на двор, где отлил водой.

Князь Иван наполнил себе из посудины той такую же чару, выпил ее жадно, без передышки,

и выронил чару из рук, потому что пол точно поплыл у него под ногами. Князь Иван пошел в

свою комнату, пробираясь и так и сяк, а пол плывет под ним, бросается ему под ноги, валит

князя Ивана с ног. Князь Иван ступает, высоко поднимая ноги, чтобы не зацепиться, чтобы не

споткнуться, чтобы не удариться... А пол все ретивей несется к нему, налетает на него, вот

ударит по коленям, расколотит, перешибет... Насилу добрался князь Иван до комнаты своей,

до лавки и подушки, в которую уткнулся охмелевшей головой.

«Жить-то теперь как?..» – начал он снова с тоски и одиночества сам в себе распалять

свою кручину, которая стала грызть его еще злей. Но тут он увидел, что лавка, на которой

лежал он, пошла по комнате, поехала, раскатилась, поплыла, как в ту ночь, когда в этой же

комнате умирал Андрей Иванович, старый князь.

– Помер же ты, старый, – молвил князь Иван, – чего ж тебе от меня?..

Но ответа не услышал, потому что лавка под ним неистовствовала, выла, неслась куда-то