Беруны. Из Гощи гость

Аксенья вспомнила: был день, совсем, казалось, недавно, когда они сидели с братом и с

царицей-матушкой и с боярыней приближенной на дворцовом крыльце и мимо них провезли

этого смурого в железной клетке. А за клеткою вел татарчонок на красной веревке

пятнистого быка с вызолоченными рогами, в зеленом бархатном ошейнике, с зобом,

свисавшим до колен. И, когда поравнялся бык с царевной, погладил татарчонок медным

прутом его по зобу, и бык с налитыми кровью глазами рухнул на колени перед Аксеньей.

Но что это?.. Идут?.. Сюда идут?.. Ключами бренчат, дворик отпирать будут?.. Аксенья

вскочила, забежала за створу воротную, притаилась, стала слушать. Отпирают!.. Сейчас из

скобы вынут замок... Увидят – раскрыта настежь башня, – что с Аксеньей тогда станет?! Но

Аксенья сразу навалилась на створу, повела ее к порогу обратно и в другую вцепилась, свела

обе вместе, раскачала, надавила, налегла и засовом пристукнула. А там они всё еще возятся с

замком?.. За каменной стенкой?.. Нет, уже справились с замком они. Вот калитку открывают,

входят вот... Но, ах, как страшно львиное рыкание! Все вместе, все сразу взревели там, в

львином рву, смурые, рыжие, бурнастые. Кормят их теперь, к вечеру?.. В яму бросают кусок

за куском, слышно Аксенье у створ воротных. Кормят. И вечер уж. День потускнел. И темно

в башне. Темно и жутко. Поесть бы чего-нибудь и Аксенье за целый-то день!.. Чего-нибудь...

Хоть калачика ни с чем, хоть ржаного хлеба уломочек!

В башне становилось все темнее. Порхнула летучая мышь, и Аксенья шарахнулась от

нее, о хлебе вовсе забыв. Притихли львы в яме. Люди ушли. Вызвездилось за окнами небо. И

к вечерней службе оттрезвонили на колокольнях московских. Верно, последнюю молитву –

«на сон грядущий» – читают теперь по церквам попы. На Фроловской башне часы бьют.

Один удар... два... Но Аксенья не стала считать, думая о другом, прислушавшись к другому –

к флейтам и трубам, которые где-то совсем близко всколыхнули тишину сгустившейся ночи.

Играют жолнерики1 в серебряные трубы свои польские песни, тешат царя и приспешных его

– Басманова, Хворостинина, Масальского-Рубца. Как же теперь ей, Аксенье?.. «Доспело тебе

время принять иноческий чин...» Так сказал он, лихой воевода, Петрак Басманов, царем

Борисом жалованный дворянин думный? Но не хочет царевна в монастырь, в заточение

навек, ничего не хочет. Уйти, только б уйти!

«Уйду», – опять заколотило ее, как утром. «Уйду», – стала повторять она, сидя подле

кирпичной стены, прижимаясь к ней с такой силой, точно хотела плечами своими сокрушить

эту каменную твердыню. Но тут по ногам Аксеньп проползло что-то. И прежнее отвращение

охватило ее. Она дернула ногами, стала хлестать по ним бахромою плата, стала вытряхивать

на себе сорочку. . Уйти, уйти от всего, от пауков, липких и мерзких, от своего плена в золотой

клетке, от медленной неволи в монастыре по смерть, по гроб. Лучше теперь... Не даться им...

Никому... Пусть исчахнет она здесь, пусть голодною смертью изойдет она!.. Или лучше уж

сразу, в львиный ров головой? Пусть сразу! Так – скорей!

Аксенья отперла ворота и распахнула их широко. Запахом трав луговых полыхнуло с

заречья вместе с кислым духом из львиного рва, где вповалку, ворча и захлебываясь, спали

звери. Не отличить там было теперь в темноте, в одной куче, кто смурый, кто рыжий... И

львяток-сосунков не видно совсем...

Довольно бы было и ветерку чуть дунуть, чтобы Аксенья, наклонившаяся над ямой,

грохнулась вниз, в кучу львиных тел, грив косматых, хвостов змеиных. Но не ветерок это

дунул, – опять жолнерики в трубы заиграли тихим ладом, мерным строем... И не захотела

Аксенья смерти ни в яме, ни в башне. Уйти отсюда, только бы уйти куда очи глядят, все равно

куда.

Но широка яма. Перепрыгнуть разве оленю под силу, не человеку. И Аксенья стала

искать в башне, пустой и темной, доску, бревнышко, – что-нибудь бы перекинуть через ров

непроступимый! Но ничего не нашла, только на железную лестницу в углу наткнулась. Тогда

она ухватилась за лестницу, оттащила ее к порогу и двинула вперед над кучей,

разворчавшейся внизу.

Лестница была тяжела. Последние силы напрягала Аксенья, чтобы не дать ей сорваться

вниз. Ох, и поднялось бы тут! Смурые, рыжие, бурнастые взбежали бы по лестнице наверх,

по кусочкам разнесли бы Аксеныо, ее белое тело, ее баснословные косы. И то – вот уж

расскакались они в яме, когда Аксенья лестницей своей сорвала прогнивший подворотный

порожек и тот стукнулся в яму, взбудив всю одичалую кучу. Но тут легче стало Аксенье и не

страшно. Она притворила ворота, заперла их на засов и уже под воротами, там, где сорван

был порожек, смогла продвинуть лестницу дальше. И почуяла, что не идет больше лестница,

уперлась в земляную стенку ямы, застучала по яме выковырянной из стенки землей,

раздразнила и пуще рвавшуюся из ямы стаю. Но еще... еще... в последний раз, последнюю