Беруны. Из Гощи гость

Князь Иван открывает глаза: не ветер, не он. Вот малиновые пятна на книжной полке от

продравшегося сквозь слюду солнца... Рвет стены набат... Набат!.. Князь Иван – к окошку,

босой, в исподнем... Ударил в оконницу, распахнул, и оглушило его вмиг блямканьем и

зыком.

Против окошка вдали, на житнице, на крыше тесовой, – конюх Ждан; машет руками,

кричит. Не слышно ничего из-за рева и звона. Тогда князь Иван, как был, бросился на двор. И

конюх, увидев Ивана в белой рубахе и портах холщовых, еще пуще замахал, стал кричать что

есть мочи:

– Даве пробежали ярыжные; сказывали – Шуйские царя Димитрия до смерти убили.

– Что ты, Жданко! – затопал на месте князь Иван. – Что ты, что ты! – не сказал, не

шепнул – стало рваться у него внутри. – Шуйские!

А конюх тем временем подобрался к краю кровли и брякнул:

– Сказывали, не истинно-де царствовал – вор, воровски нарекся царским сыном; бежим,

сказали, теперь литву громить.

Князь Иван завертелся на месте, как овца в вертячке, но тут Кузёмка подоспел, взял он за

руку князя Ивана и к крыльцу отвел. Там князь Иван опустился на ступеньку, бледный, как

новая балясина, к которой он прижался головой. Кузёмка стал поить его из медного ковшика,

но вода не попадала князю Ивану в рот, проливаясь по русой его бородке, и по рубахе, и по

портам. Он отмахнул от себя ковшик, заскрипел зубами и схватился за голову.

– Седлай, Кузёмушко, – молвил он с натуги, тяжело поднялся и, ноги босые волоча, стал

1 Мафусаил – служащий образцом долголетия легендарный библейский персонаж, проживший якобы 969 лет.

2 Лалом в старину называли вообще драгоценные камни красного цвета – альмандин, красную шпинель, рубин.

подниматься по лестнице вверх.

Кузёмка крикнул Ждану седлать бахмата и каурую, а сам кинулся на задворье,

оборотился там мигом и вернулся уже одетый, с ножом за поясом и плетью в руке.

Из поварни выбежала заспанная Антонидка. Дворники стали метаться по избам туда и

сюда. С младенцем на руках приплелась Матренка с задворок, стала совать краюху хлеба

мужу. К крыльцу княжьих хором бежал конюх, таща за собой на поводу оседланных

лошадей.

Они выехали за ворота, Кузёмка с князем Иваном, на пустынную улицу, где солнце

только-только перестало румянить жестяную маковку на ближней колокольне. И тут тоже, на

колокольне этой, в свой черед разошелся звонарь, буйствуя среди гулких своих колоколов. Но

князь Иван, видимо, успел прийти в себя от столь поразившей его вести и сидел в седле

крепко, даже левую руку, по привычке, молодцевато держал на боку. Все же знакомая улица

казалась ему странною и чужою, хотя, как раньше, тянулся здесь бесконечный тын вдоль

дьячего двора, прогнившие бревна были кой-где уложены на дороге, воробьиная перебранка

не умолкала ни на минуту. Но день стоял какой-то мертвенно-белый, непривычно пустой,

раздираемый набатом, который метался вверх, вниз, во все стороны со всех сорока сороков1

московских церквей.

Князь Иван ехал впереди; за ним на каурой трусил Кузёмка. На дальнем перекрестке – с

горушки было видно – взметнулся человечий табун и пропал. По улице пробежал мужик с

узлом; за ним проковылял оборванный хромец с двумя серебряными кувшинами. Но князь

Иван с Кузёмкой не останавливались нигде и скоро выехали Чертольскими воротами к

Ленивке. Здесь князь ударил бахмата шпорою в бок, и они понеслись пуще вдоль речки,

обгоняя стрельцов, бежавших к Кремлю.

Боровицкие ворота в Кремле были заперты; к Курятным не продраться было сквозь

запрудившую мост толпу. Князь Иван кинулся к Пожару и увидел издали у Лобного места

Василия Ивановича Шуйского верхом на его персидской кобыле, с обнаженною саблею в

одной руке, с золотым крестом – в другой. Шуйский помахивал саблею, грозился кому-то

крестом, и, точно надтреснутый колокол, дребезжал его голос, одиноко, в страшном

безмолвии, наступившем после затихшего наконец набата.

– Еретик... Веры Христовой отступник... – надрывался Шуйский. – Расстрига...

Чернокнижник... Плотоядный медведь...

Князь Иван попробовал подъехать еще, но под ногами его бахмата вертелись какие-то

калеки, а народ на площади стоял грудь к спине, плотной стеной.

– Удумал мечтами бесовскими непорочную веру Христову до конца изничтожить,

извести род христианский! – выкрикивал Шуйский, ёрзая в седельной подушке. – На место

божьих церквей учредить разные костелы велел: и латынские, и люторские, и калвинские, и

иные богопротивные и мерзкие.

На площади все еще было тихо, только изредка в одном углу, в другом начинали

суматошиться люди и быстро унимались. Князь Иван повернул коня и стал пробираться

вдоль Земского приказа на противоположный конец, чтобы оттуда выехать к Лобному месту.

А голос Шуйского, дребезгливый уже, как у охрипшей вопленицы, не переставал лезть князю

Ивану в уши:

– Николи того не бывало в святомосковской земле: волшебник, дьяволу продавшись и