Беруны. Из Гощи гость

нарекши себя царем, над святыми нашими иконами ругался, под себя их стлал и чудотворные

наши кресты в огонь метал. И то нам, боярам, ведомо стало, и мы, не хотя конечной погибели

христианскому роду, се ныне извели расстригу, вора, Гришку Отрепьева.

«Так, так; так, так... – твердило что-то внутри у князя Ивана в лад копытам его коня. –

Так, так... Неужто так?.. Эх, шубник, ссеку я тебе башку сейчас, заодно за все... Вот

подъехать бы только, подъехать бы... А то коня, что ли, кинуть, пешком пролезть?..»

Он хотел уже с седла соскочить, но тут услышал тот же дребезг, исходивший из пузатой

кубышки, размахивавшей крестом у Лобного места:

1 Принято было говорить, что в Москве «сорок сороков» (то есть 1600) церквей. В действительности их никогда

столько не было.

– И, душу свою погубив, дьяволу продавшись, чинил он, вор, всякое беззаконие, не

христианским обычаем, сам-третей с Петраком Басмановым да с Ивашкой Хворостининым:

хаживал с ними в крестовую палату и ругательски чинил там поношение угодникам и

чудотворцам.

Ропот прошел наконец в стоявшей до того молча толпе, колыхнулась она от края до края,

стал шириться гомон, а князь Иван, услыхав свое имя, так и остался с ногою, из стремени

вынутой, занесенной, чтобы с седла соскочить. Бледный, сразу взмокший, стал он озираться

по сторонам, увидел подле себя Кузёмку, вгляделся в стремянного своего, точно желая

распознать, подлинно ли это Кузьма.

– Слыхал, Кузёмушко, Кузёмушко?.. – только и молвил он, опустив занесенную ногу,

заметив, что вся площадь точно покачнулась перед ним с лавками своими и куполами и

тошнота приступает ему к горлу.

– Едем отсюдова, Иван Андреевич, – сказал Кузёмка хмуро. – Негоже нам тут.

Но князь Иван закачал головой:

– Нет, Кузёмушко... Ты вот придержи бахмата, стой с конями тут, а я подберусь к нему

пеш и башку ему. . заодно за все. Эх!

И он снова хотел с коня соскочить, но опять только ногу занес и остался так, точно

связанный, точно сковал его по рукам и ногам дребезг поганый, шедший из Шуйского уст и

мутной волной захлестывавший площадь.

– Что ты, Иван Андреевич! – услышал он Кузёмкин голос у себя под ухом. – Как можно!

Да их тут, Шуйских, целое войско. Гляди-ко, оружны, все на конях... Вон и человек его,

Пятунька... Едем, едем! Чего ждать нам тут?

– Нет, нет! – не соглашался князь Иван.

Но Кузёмка вдел ему ногу в стремя, взял под уздцы его коня и стал по краю площади

отходить к торговым рядам.

XXXVII. ВСАДНИК С ДИКОВИННОЙ ДОБЫЧЕЙ

За рядами было пусто; лавки были заперты, торговля и не начиналась в этот день. Только

в одном месте наткнулись князь Иван с Кузёмкой на ораву колодников, бежавших из тюрьмы

или нарочно выпущенных оттуда Шуйским. Колодники были кто без уха, кто без ноздрей,

оставшихся когда-то в руках палача. И первой заботой очутившихся на свободе узников было

сбить с себя колодки, по которым вся орава усердно тяпала теперь полешками либо камнями.

Не до всадников, проезжавших мимо, было колодникам в этот час. Только двое оторвались от

колодок своих, подняли головы...

– Эх, конь под молодчиком казист! – молвил один, приставив от солнца ладонь к глазам.

– Да хотя б и кобыла каурая, и та б мне гожа была.

– Снять, что ль, молодцов с копей чем? – откликнулся другой, приметившись в князя

Ивана поленом.

Но Кузёмка погрозился ему ножом и поскорей вывел князя Ивана за ряды, на ветошный

торжок.

Было пусто и здесь, только посреди площадки торговой катались на земле два голяка. От

обоих летели клочья кругом, оба фыркали и пыхтели, выли и скрежетали, разбегались в

стороны и снова набрасывались друг на друга, как боевые петухи. Наконец осилил один,

плосколицый жердина с медной серьгою в ухе. Он сел на спину другому, ослабевшему,

распластавшемуся на земле, вцепился ему в волосы и стал его пристукивать головою о битый

кирпич, рассыпанный кругом. Князь Иван с Кузёмкой остановились посреди Торжка, глядя

на это, дивясь и куче всяких вещей, накиданных подле драчунов. В мусор и прах был брошен

атласный гусарский наряд, серебряная ендова, венгерская куртка, кусок золотистого

бархата... Но что поразило их больше всего, так это женщина – мертвая или только в

беспамятстве? Она распростерлась здесь же, в уличном прахе, в своем желтом шелковом, во

многих местах разорванном платье. От желтого ли платья, от волос ее светло-русых или от

чуть загорелой кожи, но казалась она вся золотистой... Ох, так ли?.. Князь Иван наклонился,

вытянулся в седле... Неужто ль?..

Да, это была она. Князь Иван узнал ее, золотистую, легкую, только вчера пробежавшую

мимо него по лесенке дворцовой... Она!

А плосколицый между тем, окончательно одолев своего противника, оставшегося на

земле ничком, принялся собирать разбросанное кругом добро. Он швырял к лежавшей тут же

без движения женщине шапки и куртки, он подкидывал к ней серебряные тарелки и миски...

И, должно быть, задел он ее чем-нибудь из того, что к ней швырял: лежавшая на земле