Бес идет за мной

Слуга поднял кусок мягкой шерсти, смоченный в красном, и начертал на шее и заду коня знак. Конин должен был ехать с Кровавыми против Синих. Его ждали, разогревая лошадей. Перед ним – огромное плоское пространство выжженной солнцем степи, что заканчивалось рваной линией горных хребтов. По сторонам расстилались деревянные ограды и барьеры из костей, за которыми дрожала и волновалась человеческая масса. Там, где стояли купцы и перекупщики, – пестрая, а где хунгуры – серо-бурая. Над большим балдахином, развернутым на возвышении для кагана, вились хоругви и реяли бунчуки.

На поле гонки уже разливались группы всадников – Кровавых и Синих. Кружили, поворачивая то влево, то вправо, испытывая резвость и ловкость коней: словно туча, которая клубится и прогибается под каждым порывом ветра. Из-под копыт поднимались клубы пыли; день был теплым и солнечным.

Он выехал, рванул с места уверенным галопом. Дал свободу лендийскому жеребцу, и тот полетел к остальным лошадям, вытянув шею. Конин догнал тех, что шли рысью, пристроился, повернул влево-вправо, чтобы конь размял кости и поиграл мышцами.

Свист! Их призывали на линию в начале поля. Они поворачивали один за другим, Конин с бесстрастным лицом; остальные – в шапках с рогами, колпаках и кожаных шишаках, что опадали отстегнутыми клапанами на шею и плечи. Все вооружены только плетками; щелкали ими над ушами лошадей, заставляя идти галопом и вырываться вперед. Вот-вот их охватит безумие – они толкались, орали, грозили один другому, загораживали дорогу. Неохотно возвращались, становясь длинной шеренгой за линией, намалеванной белым по земле. Кони нервно вертелись, возбужденные жарой, разогретые пробным галопом, а прежде всего – присутствием огромного табуна. И беспокойством всадников.

Загремели барабаны. Из-под балдахина, где сидел каган, окруженный грозным кругом Молчаливой Стражи, родственниками, приближенными, друзьями и товарищами, двинулась вереница Дневной Стражи. Вела первого гура, как называли невольников, которым предстояло несчастье стать целью Бора – со связанными впереди руками и кожаными ремнями, заплетенными под мышками и вокруг головы. Этого невольника и должны были вырывать друг у друга участники гонки. Каждый, кто подхватывал его с коня или волок следом за собой, успевая притом объехать вокруг одного из каменных столпов, грубо тесанных наподобие демонов – мангустов и Каблиса, пожирающего людей, – получал черту для отряда. Гур должен был убегать – и все остальные сражались и рвали его к себе. Правила простые – отсутствие правил. Невольник имел шанс выжить, если пробега´л все поле и оказывался за конечной линией, очень далеко, на десять перестрелов из лука. Дистанция, преодолеть которую на поле, где два отряда могли в любой момент его растоптать или разорвать на куски, вряд ли возможно.

Все это объяснял невольнику гвардеец в кожаном доспехе. Указал на поле, хлопнул по плечу, подтолкнул. Конин глядел на происходящее равнодушно.

До того момента, как гур повернул поседевшую окровавленную голову и Ноокор узнал его… Грот.

Тогда, впервые после купания в ледяных струях Тургая, Конин затрясся. Дрожь охватила руки на поводьях, так что шренявит начал переступать с ноги на ногу, крутиться, тыкаться задом в коней сотоварищей юноши.

Грот не хотел бежать. Просто стоял, измученный и окровавленный, будто его все достало. Но и для такого был способ. Двое хунгуров держали на цепях степных шакалов, что прыгали, брызгали пеной из пастей, рвались в сторону гура. Если он не хотел бежать, их спускали со сворки и… приходилось. Твари, которых тренировали на преследование беглецов, бросались в ноги, а потому шансы у невольника становились еще меньше.

Поэтому Грот побежал. Сначала тяжелой трусцой, затем – быстрее. Тяжело дыша, он преодолевал расстояние, которое и для коня-то казалось немалым, не то что для человека. Убегал; его фигурка уменьшалась на песочно-коричневой равнине.

Следили за ним сорок пар глаз. Кони били копытами, исходили нетерпением, дергали головами, грызли узду. Руки хунгуров стискивали плетки. Рты раскрывались, показывая желтые зубы; лица стягивала гримаса ярости.

Грот бежал, одинокий и равнодушный, словно катился кусок скалы.

Был он, пожалуй, на половине дороги от проведенной белой краской линии, когда загремели барабаны, свистнули пищалки. Началось.

Лава всадников рванула с места, с копыта. Вдруг словно разорвалась черта, что загораживала им дорогу. Они бросились с шумом, топотом, криками. Шеренга сразу стала распадаться на группы, не все кони шли ровным шагом.

Конин был впереди, лендийский сивка нес его плавно и гладко, сильно и быстро выбрасывая копыта, словно хватая и отбрасывая назад землю, а всадник летел склонившись, мимо орущих хунгуров. Порой сворачивал влево-вправо, минуя либо отталкивая с дороги несущихся коней, только бы быстрее, только бы скорее. Улетали назад, в пыль и прах, сперва длинные барьеры, облепленные толпой, потом сорняки и сухостой, наконец – степные холмики и камни.