Бес в серебряной ловушке

Девушка перевернула страницу и на миг подняла глаза, снова наткнувшись на студенистый взгляд. Солдат молча смотрел на нее, тяжело дыша. Потом медленно облизнул губы, словно от жажды.

– Я принесу вам попить, – мягко сказала Паолина, откладывая молитвенник. Безмозглая курица, могла бы и раньше догадаться.

Но она не успела встать. Солдат мотнул головой и хрипло ответил:

– Я не говорил, что хочу пить. И что хочу слушать лопотанье о Божьем прощении – тоже не говорил. Я и так скоро подохну, зачем еще тоску нагонять?

Паолина помолчала, потупив глаза под тяжелым взглядом.

– Молитвы облегчат вашей душе переход в лучший мир. А я просто хочу помочь вам.

Горло слегка сдавило от едкой досады на себя. Какого беса она еще и оправдывается перед человеком, который готов ненавидеть ее уже за то, что она останется жить после его смерти? Да и верит ли она в то, что сейчас так жалко лепечет? А солдат с трудом приподнялся на скрипнувшей койке и ухмыльнулся, обнажая попорченные зубы.

– Фу-ты ну-ты, «помочь»!.. – протянул он с надтреснутой издевкой. – Я прямо диву даюсь, как вы, лицемерные шлюшки, сначала жизнь человека в овраг спихнете, а потом, эвон, в рясу закутаетесь и давай в святых играть! Ты, красотка, глазенками-то блудливыми эдак обиженно не сверкай! Я не зазря языком треплю, знаю, что у вас по какой цене! «Переход в лучший мир»… А по мне, и этот неплох был бы, кабы не ваша сестрица!

Солдат мучительно закашлялся, корчась на койке и царапая грудь. Потом долго рывками вдыхал, отирая губы и оставляя на землистых щеках кровавые мазки. А после опять пристально поглядел на Паолину.

– Все из-за вас, – проговорил он уже иным тоном, в котором отчетливо позванивала непритворная горькая злоба. – Кабы не вы – не подыхать бы мне сейчас, как собаке… Думаешь, так я и мечтал с арбалетом по слякоти топать? Мне всего-то шестнадцать было. Жить бы да жить. Так нашлась гордая. Не по гордости я ей, вишь, оказался. Только бабе знать надобно, для чего она скроена. А не брыкаться, когда сын самого зажиточного в деревне человека к ней интерес заимел. Ох она кричала, сучка. Ох рыдала, вырывалась. Словно убудет от ней. А назавтра братец ее и папаша, голодранцы чертовы… Да оба с вилами. Я был единственным наследником своего старика. А из-за этой проклятой юбки мне пришлось бежать из деревни.

Больной ронял слова, будто булыжники из мешка, прерывисто дыша и глядя на дрожащую Паолину расширенными глазами:

– Ты знаешь, что такое армия? А? Где тебе. Голод, слякоть, каждый офицер-подонок тебе хозяин. Дизентерия, холера. Целые палатки больных. Кашель, кровавая рвота. А потом могилы, могилы. Все в кучу, где там по именам перебирать. Так и тут вы. Как стервятницы за войсками ходите, последние гроши вам несут. Потом галльская болезнь [20]. А все из-за вас.

…Паолина уже не понимала, бредит Пьетро или всерьез выливает на нее эту помойную исповедь. Он и прежде был груб и зол, но никогда не плевал ядом с такой мстительной ненавистью. А теперь говорил и говорил не умолкая, губы подергивались, и руки уже не шарили бессмысленно по груди. Они ползли по серой дерюге одеяла к Паолине, слишком слабые, чтоб тянуться к ней.

– Молчишь?.. Не молчи. Ты же тут тоже небось не от душевной красы, в этакие-то годы. Знаю я, с каких подвигов девки от срама в монастырях прячутся. Ты наверняка хороша под этой рясой… Ты же хотела мне помочь, худышка? До Евангелия мне мало дела. А вот ты – другой разговор. – И вдруг он приподнялся, подаваясь вперед и вцепляясь узловатыми пальцами в черное сукно облачения. – Ну же. Иди сюда, сестра. Разве тебе не жаль… страждущего?

Паолина вскочила, опрокидывая скамью, а цепкие пальцы натянули подол. В шумном зале госпиталя прерывистый голос умирающего был слышен плохо, но несколько голов обернулись. А девушка стояла у койки, глядя, как изувеченная рука Пьетро жадно ползет вверх по рясе, сминая грубую ткань. Будто паук.

В мозгу словно отдернули занавес, открывая знойный полдень в лесу близ Гуэрче. Запах разогретой коры, щедрой летней листвы и свежей крови. Паучьи лапы страшного монаха и сухой треск разрываемого подола камизы.

И леденящий ужас пополам с омерзением вдруг схлынули, оставив в разом остывшей голове только кристально прозрачную ненависть. Паолина шагнула к койке и нагнулась над Пьетро, перехватывая его запястье рукой.

– Да, мне жаль… – прошептала она ему на ухо. – Мне жаль, что отец и брат той несчастной девушки не подняли тебя на вилы, мразь. Но я прощаю тебя. Потому что ты умираешь так, как заслуживаешь.

Солдат хрипло дышал, глядя ей в глаза с полубезумным выражением, будто вся его дрянная, неудавшаяся жизнь сузилась сейчас до лица в обрамлении черного велона. Потом с резким клокотаньем втянул воздух и зашелся неистовым кашлем, брызгая кровью на рясу Паолины. Он содрогался и корчился, пытался вдохнуть и снова кашлял, а девушка стояла у койки, зажав нос и рот рукавом, молча глядя на истязаемого последними муками человека и не выпуская его руки.