Бес в серебряной ловушке

Дойдя до очередной двери, капрал снял с пояса связку ключей и загрохотал замком. Втолкнув подчиненного в карцер, он хмуро сообщил:

– Кормить будут в обычное время, но скудно. Хлеб, зелени немного и вода. Буйствовать сразу забудь, еще не так достанется. Мой тебе совет, малец: сиди себе смирно, хочешь – песни крысам пой, хочешь – отсыпайся. Чем о тебе реже вспоминать станут – тем быстрее покончишь с этой историей. Завтра костоправ заглянет, спину тебе подлатает. Ночью солоно придется, но и на том спасибо скажи. У иных командиров вовсе лекаря не допросишься. Бывай, парень.

Дверь гулко грохнула о косяк, отсекая шотландца от внешнего мира и посторонних глаз. Годелоту показалось, что в лязге замка потонул треск его рассыпающейся выдержки, колени подкосились, и подросток, уронив одежду, осел на пол. Пальцы мелко дрожали, от боли онемели губы, а к горлу подкатила тошнота. «Не та у вас еще жила…» Зря он, дурак, обиделся на эти слова.

Около двадцати минут Годелот сидел на студеном каменном полу, пытаясь выровнять дыхание. Постепенно пылающая болью спина начала остывать, запекшаяся кровь отвратительно стянула кожу, и шотландец ощутил, что становится холодно.

Осторожно поведя плечами, он поднялся с каменных плит, с трудом натянул рубашку и огляделся: карцер был небольшим квадратным казематом с голыми стенами. Под самым потолком, густо разрисованным причудливыми пятнами мха, виднелось длинное узкое окошко, очерченное по нижнему краю косматой щетиной сухих травинок, – окошко приходилось вровень с землей. У стены стояли низкие нары, на которые было накинуто несколько пустых мешков. Что ж, по сравнению с крысоловкой инквизиторов даже уютно…

Годелот опустился на нары, держа плечи ровно, как деревянные. Похоже, заснуть сегодня не получится. Полотно камизы успело пропитаться липкой влагой и остыть, разгоняя по телу озноб.

Ничего… Впереди четыре дня тишины без караулов и построений, без заносчивой гримасы Морита, хмурого зырканья Клименте и задумчиво-оценивающего взгляда Дюваля. Не так и плохо, если трезво поглядеть. Ведь потом придет долгожданное воскресенье. И он наконец сможет хоть на несколько часов послать к черту полковника с его интригами и сослуживцев с их дрязгами. Сможет вырваться из заколдованного замка и узнать, не исчез ли прежний мир за его пределами. И главное – он сможет вновь увидеть друга.

Годелот невольно ощутил забродивший в душе бесшабашный восторг. Как все же среди окружающих его лицемерных индюков ему недоставало сварливого и преданного шельмеца Пеппо!

Время шло. Длинный розоватый луч, струившийся в окно, сначала померк, а после и вовсе пропал, будто впитавшись в щели меж плит пола. Вместе с солнечным светом иссякло и хорошее настроение. Вожделенное воскресенье отодвинулось на неопределенный срок, заслоненное ближайшими четырьмя безрадостными днями.

Сырые стены подвала были холодны, несмотря на теплый летний вечер. Годелот потянулся за колетом и выругался сквозь зубы: спина отозвалась целым залпом адской боли. Но выхода не было. Закусив губы, шотландец медленно натянул колет и отер снова выступившую испарину.

Стемнело, стало совсем холодно, и Годелот почувствовал, что его опять мелко и гадко знобит. Похоже, четыре дня ареста – не самая большая его беда. Подлинным испытанием станет ближайшая ночь… Сгустившаяся темнота напоминала сажу залитого водой костра: она казалась шотландцу мокрой, липкой и пристающей к рукам. Глупо. Однако после той слепой ночи в камере перед допросом доминиканца темнота стала слегка пугать подростка.

Вскоре начал вдобавок мучить голод. Время ужина. Где обещанный хлеб? Ведь шотландец так и не успел толком пообедать. Чертов Морит…

Темнота стала совсем непроглядной, послышалась крысиная возня – грызуны, похоже, решили, что сосед, даже не способный разжечь огня, не стоит опасений. Стены будто раздвинулись, каземат стал большим и гулким, и Годелоту невольно захотелось прижаться к грубому камню и ощутить его незыблемость. Он совсем спятил в этом доме. С каких это пор он боится темноты? Вдруг вспомнилось, что Пеппо тоже старался в любом помещении держаться ближе к стенам. Оказывается, и ему, привычному, темнота казалась бездной.

Озноб усилился. В темноте не получалось следить за временем, и минуты снова стали длинными и вязкими, как в том памятном застенке. Арест уже не казался узнику таким пустячным наказанием. Похоже, это будут чертовски длинные четыре дня.

Холод становился невыносимым, а следы плетей превратились в ветвистые огненные полосы. Терпи. За четыре дня не умрешь от голода, даже если о тебе все забудут. Завтра все равно станет светло, а боль – это просто боль. Как говорил врач в Кампано, «больно – значит, пока не сдох». Кстати, лихорадка даже на руку, с ее приходом голод пропадает сам собой.

Но как же медленно идет время… И правда, что ли, спеть крысам? Интересно, ему специально не дают факела? От Орсо и не того можно ожидать. Марцино тоже недавно сидел под арестом, забавно было бы узнать, оставили ли ему огонь.