Бесчувственные. Игры разума (СИ)

– Камски говорил, что у меня не было семьи. Мол, выросла в приюте. А знаешь, что я помню? – я с теплой, триумфальной улыбкой взглянула на андроида, и тот вскинул брови в знак немого вопроса. – Как-то в восемь лет я заболела пневмонией. Температура шпарила несколько вечеров, мама сидела рядом с моей кроватью, пока я не засну. У нее была такая холодная рука… то ли я была слишком горячая. Но я помню, как от нее веяло домашним пирогом из яблок. Она всегда его готовила, когда я болела, хотела порадовать.

Вспоминать было очень приятно. Особенно приятно было обо всем этом говорить. Мой голос не срывался на дрожь или скорбь, напротив, он становился теплым, уютным, с легкими нотками тоски. Эти фрагменты памяти были далекими, ведь прошло почти двадцать лет, однако ощущались они так ярко и броско, как будто бы я пять минут назад встала с влажной от лихорадочного пота постели, только пять минут назад мама, оставив за собой шлейф ароматов, вышла из комнаты за таблетками.

– Я помню боль в плече в десять лет, когда отец впервые повел меня с собой на охоту за дичью. Это был мой первый выстрел, – с некоторой гордостью произнесла я, чуть вздернув подбородок. Коннор на это ответил полуулыбкой. – Правда, было очень холодно, да и вообще была зима… а ружье казалось таким тяжелым, что я едва не сделала дичью задницу отца. Я тогда впервые услышала, как он заматерился. Кстати, он очень сильно похож на Хэнка. Не внешне, но мозгами. Такой же холерик с манией поязвить и поюморить.

Лицо отца смотрело на меня сквозь призму прошлого, но далеко не с полки камина. Там, в тени стоит фотография с тремя самыми счастливыми на свете людьми, и под грудью женщины уже начинала формироваться новая жизнь. Кажется, Коннор прав. Это единственная возможность видеть их улыбки, даже грустно от того, что вместо безмерной любви я ощущала тоску и горечь утраты, что и заставило меня спрятать снимки на чердаке нового дома. Теперь они будут стоять здесь, с другими фото. Порой к ним будут прибавляться другие, еще счастливее, и вскоре их станет так много, что придется вешать на стены. Интересно, где им найдется место? Над лестницей на второй этаж? В спальне над рабочим столом? В гостиной над виниловыми дисками?

От этой щемящей душу мысли я на некоторое время зависла с фото в руке. Коннор, заметив мое состояние задумчивости, нагло, но аккуратно нарушил молчание:

– Что ты еще помнишь?

Я туманно посмотрела на него, точно не понимала, о чем тот толкует. Только через несколько секунд уловила нить разговора, правда, следующие воспоминания были не такими приятными. Скорее, горестными и угрюмыми.

– Когда родителей не стало, надо мной и братом взяла шефство бабуля по маминой линии. Со стороны папы родственников нет от слова «совсем», так что на мне фамилия Гойл и замкнулась. Бабуля была очень веселой, но все-таки уже в возрасте, – я с теплом в душе вспоминала бабушкины шутки на тему веселья, горячих парней и Джека Дэниелса. Как-то одна из моих подруг пришла выпросить бабулю отпустить меня на тусовку. Она ожидала старческих ворчаний, сопротивления, а бабуля вместо того, чтобы все это сделать, отправила меня одеваться. Да еще и заставляла меня сменять одежду, каждый раз требуя надеть покороче, а то «мальчишкам даже не на что посмотреть будет, и вообще я с вами пойду, только челюсть вставлю, погодите, ну куда вы, девочки, возьмите меня с собой!». Подруга едва не впала в шок, я же без удивления смеялась, выходя из дома. – Иногда она уставала и ложилась рано спать, выпивая снотворное со стопкой коньяка…

– Коньяка? Ей же было больше восьмидесяти, – мягко перебив меня, удивился андроид, припоминая вечер откровений в доме Хэнка. Тот вечер, когда им была протянута рука в знак приглашения на танец.

– Коннор, как ты думаешь, кто передал мне этот дикий нрав? Мало того, что отец оставил свой след, так еще и бабуля со своей неординарностью. Знаешь, как мама чувствовала себя, когда эти двое в одном доме находились. Мне кажется, никто никогда не любил свою тещу, как мой отец маму матери. Я порой пыталась ей помешать вливать в себя смесь этих несочетаемых веществ, но она вечно отмахивалась и говорила, что в ее возрасте она сама будет решать, как себя успокаивать. Так что порой мне приходилось самой укладывать Дака спать. Я рассказывала ему о своих тренировках, иногда на основе этого сочиняла истории. Он очень быстро засыпал в обнимку с зайцем. А я, как моя мама, сидела у его постели и ждала, когда он уснет.

На мгновение воцарилась тишина. Теплая, тягучая, обволакивающая, но родная тишина. Продолжать было сложно. Ведь большая часть того, что следовало за этими воспоминаниями окутывал мрак.