Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

дальний родственник: наше дворянство, там все были в каком-то даль-

нем родстве. И надо сказать, эта любовь была очень похожей. Для того

и для другого это было достаточно нелегко, потому что на такую, про-

сто сплошную, нежность ни Лермонтов, ни Грибоедов, во всяком случае

где-то в устном рассказывании, просто не были способны. Они были для

этого достаточно крепки. Известно, что Одоевский был человек прелест-

ный во всех отношениях, очень мягкий, очень гуманный, готов был пойти

всем на встречу. Сам он себя считал человеком слабым. И тот, и другой

подчеркивали вот эти его голубые глаза, а вообще, голубые, лазурные гла-

за – это то самое детское, то самое ангельское начало.

И тут я стала думать: Лермонтов-то в литературе занимал, конечно,

совершенно особенное место. Но такого, как занимал Грибоедов, на мой

ум,  не  занимал  никто.  Более  такой  одинокой,  уникальной,  единичной,

в стороне стоящей, ни на кого не похожей фигуры, как Грибоедов, в на-

шей литературе не было, и нет до сих пор.

Ю. К.: Это гениев беда.

М. Н.: Это в целом беда. Тут очень интересно то, о чем мы говорили

в самом начале, что литература, действительно, так выстраивается, что

слышно и видно это нарастание тревоги о том, что будет с Россией, и эта

тройка, и так далее. Кстати, ужасно интересный момент: пишет Рильке

первые стихи о России: « Вечер в России. Топот коня»102. Летит над нами

102 Р. М. Рильке. «Преподал тварям ты слух в тишине…».

338

тройка, понимаешь  (смеется). Знаки этого движения! Ну, в первой стро-

ке. Первое стихотворение о России, и появляется топот коня.

И вот эта тревога не то, что выстраивается: ее слышно. Появляется

эта тройка, которая летит неизвестно куда, об этом потом будет говорить

Лесков, потом Достоевский. Все совершенно спокойно сюда укладывает-

ся. Но вот что в этой линии есть интересного: вся эта тревога уравнове-

шивалась верой в то, что нам дано какое-то особенное будущее. Причем

совершенно отчетливо слышится, что какого-то мистического характера.

И тут, конечно, сомневаться нечего. Вот мы говорим: наше православие,

наше православие. Русские были такими потому, что они уже были такие.

Они себе выбрали православие потому, что оно им больше подходило.

Ибо Пасха. Ибо только в православии сказано: «Царствие Мое не от мира

сего». Мы постоянно живем как бы свесившись за черту дозволенного.

То, что совершенно не допустимо, порочно и глупо, и неразумно в Ев-

ропе, для нас самое то, для нас норма. Именно такими мы себя любим.

Именно такими мы видим всех своих героев. Нам это нравится, именно

от этого мы категорически не можем отказаться.

Очень интересно, что мистическое начало было практически во всех

людях, и они мучительно думали над судьбой России. По крайней мере,

для  Запада  все  это  так  мучительно  не  было,  для  них  как  раз  все  было

ясно. Но обратите внимание на такую фигуру, как Чаадаев. Ни на кого

русское общество так страшно не обижалось, как на Чаадаева, за то, что

он сказал, что Россия находится на периферии исторического процесса.

Хотя, между прочим, я над этим думала уже много раз: вот была греко-

римская  цивилизация,  вот  она  кончилась,  вот  получилось  европейское

государство – те цивилизации, у которых был свой ареал внимания. И то,

что мы оказались на периферии, я лично ничего не вижу в этом обидного.

Совершенно понятно, что был Рим, а потом они пошли туда, они были

ближайшими  соседями,  мы  находились  дальше.  Совершенно  понятно,

что мы были на периферии их внимания и влияния, но я совершенно не

могу понять, почему это для нас было погибельно. Так вот, что касается

Чаадаева, он действительно сказал, что мы выпали из исторического про-

цесса и что у нас нет какого-то импульса исторического действия. И это

все было воспринято как обвинение и весьма обидное, но я не помню,

что его объявляли сумасшедшим, хотя об этом говорили очень многие.

Но вспомним, что у Чаадаева была написана «Апология сумасшедшего»,

в которой черным по белому ясно и понятно написано, что в этом самом

нашем отставании, в этой самой слабости он и видит залог нашего из-

бранничества и нашей самости. И что, может быть, это отставание будет

причиной того, что нам предписана совершенно особенная судьба, судьба

339

вселенской совести. И вот может быть, мы в свое время выступим как

судьи как раз потому, что мы прошли эту особую стадию. То есть точно

так же и у Чаадаева: этой мысли нет в «Письмах», но есть в «Апологии

сумасшедшего». «Апология сумасшедшего» кончается прекрасно: «при-

чины тому особенности географические». Дальше стоит точка, и продол-

жения никогда не было. А «причины географические» – это то же самое,

о чем мы с вами уже говорили: мы одни. Мы одни живем на земле, где

жить нельзя, где климат крутой настолько, что с нашей природой нельзя

договориться, ее нельзя победить. Достаточно приехать в Грецию или на

Кипр и увидеть: понимаете, абсолютная пустыня, сушь – четыре урожая

в год.Я  как-то  думала,  представляете,  сказать  Александру  Сергеевичу

Пушкину термин «историческая родина». Меня бы объявили более су-