Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

жали главное – язык и традиции» («Урал». 2002. № 12). И в Майе Нику-

линой, и в Алексее Решетове, следует заметить, дворянская культура не

выдохлась (до конца), кто общался с этими поэтами и людьми, знает и

помнит ощущение серьезной силы достоинства и чести, сдержанности

и душевной глубины, обеспеченной родовой энергией благородства, на-

копленной многими поколениями предков, т. е. семьи. И если Ахматова

была охранителем и хранительницей таких традиций и такой культуры

в  Петрограде-Ленинграде-Санкт-Петербурге,  то  Никулина  делала  то

же самое, – природно, естественно, твердо и уверенно защищая свое, –

в Свердловске-Екатеринбурге. Язык и традиции – здесь суть то, что хра-

нимо и защищаемо, и одновременно они суть орудие защиты – мощное,

совокупное, несокрушимое и неотразимое. Сегодня это особенно важно:

язык  и  традиции  в  «эпоху  бездуховности»  (словосочетание  вызывает

улыбку, но остается пугающе точным, называющим все как есть), в эру

денег – единственное, что осталось у русского и любого народа, что оста-

лось  у  нас  и  всех,  кто  отчетливо  видит  и  представляет  себе  очертание

и пыльное вещество посткультурного пространства и времени. Язык и

традиции (как память) пока еще защищают себя. Нами. Что будет даль-

ше? Второе пришествие хама? Грядущий хам (Д. Мережковский) – гость

неотвратимый. И он уже здесь.

В доме Никулиных традиции были сохранены: была отличная биб-

лиотека (поэзия Серебряного века и классика), была семья, живущая лю-

бовью и трудом, три поколения жили вместе душа в душу, сохраняя свой

язык, свою культуру, свой дух. Майя – человек жизни и книги. Читать она

начала с четырех лет и сама освоила классику. Лермонтов – первая любовь

(а поэзия – вообще увлечение отца, посещавшего в столицах поэтические

вечера и Северянина, и Маяковского, и других популярных в те времена

поэтов). Майя Никулина рассказывала, как ее поразили (в четырехлетнем

возрасте) стихи Лермонтова, в частности, его «Демон», вот эти строки:

Затихло все; теснясь толпой,

На трупы всадников порой

Верблюды с ужасом глядели;

И глухо в тишине степной

Их колокольчики звенели.

385

Разграблен пышный караван;

И над телами христиан

Чертит круги ночная птица!

Не ждет их мирная гробница

Под слоем монастырских плит,

Где прах отцов их был зарыт;

Не придут сестры с матерями,

Покрыты длинными чадрами,

С тоской, рыданьем и мольбами,

На гроб их из далеких мест!

Зато усердною рукою

Здесь у дороги, над скалою

На память водрузится крест;

И плющ, разросшийся весною,

Его, ласкаясь, обовьет

Своею сеткой изумрудной;

И, своротив с дороги трудной,

Не раз усталый пешеход

Под божьей тенью отдохнет…

Небо, воздух, вся природа, наконец, сам Бог – с ужасом, глазами вер-

блюдов глядят на побоище. И над всем этим круги черной ночной пти-

цы и тень божья! Уверен, что человек рождается поэтом (когда слышу,

и довольно часто: буду писать, мучиться, страдать и, может быть, стану

поэтом, – всегда удивляюсь – что вдруг? – стихописание, версифицирова-

ние – занятие игровое; поэзия, поэзиеговорение, поэзиедумание, поэзие-

видение – дар первородный, то есть недремлющий по 30–40 лет; он про-

явится  сразу:  Лермонтова  как  поэта  «разбудил»  в  детстве  (глубоком,

в 3–4 года) вещий и странный сон, ставший затем дежавю; Майю раз-

будили лермонтовские божественные верблюды, сам Лермонтов, взгляд

и  взор  Природы  на  дикость  человеческую).  Поэт,  родившись  таковым,

проявляется в раннем, нежном возрасте, как Лермонтов и Никулина, как

Пушкин и Мандельштам, как Блок и Есенин. Майя Никулина до сих пор

вспоминает силу воздействия на нее, четырехлетнюю, этих стихов, и про-

изошло это в 1941 году: Майя ощутила себя поэтом – и началась самая

большая и самая страшная война…

В школе Майя училась легко (все учебники прочитывались, просма-

тривались заранее, до начала учебного года, наперед). Это – как голод.

Познание – голод. Голод, который Майя Никулина узнала в годы военно-

го детства: мы – дети войны! – чудовищный оксюморон, но номинирую-

щий жизнь – жизнь особую, полную полунищенского существования, по-

луголода, которые приблизили – вернули – человека к земле, к растениям,

386

к травам, к картофелю, наконец! Город превратился в огород. Дворики и

дворы, скверы и пустыри перекапывались, вскапывались и засаживались

картошкой.  Ребятишки  жили  своим  детством  между  землей  (в  прямом

назначении) и небом (тоже в прямом значении – мечтой о победе, ожида-

нием победы. Победы). Поймут ли дети гламура детей войны? Не думаю.

Не в бою роковом,

Мне от долгой тоски помирать…

А уже за холмом,

За шеломенем русская рать.

– Ярославна, жена,

Голубица, кукушка, вдова,

Что ты ликом темна,

Что стоишь ни жива ни мертва,

Не бежишь со двора,

Лиходейку-разлуку кляня?..

Ярославна, сестра,

Или ты не жалеешь меня?..

Иль утешилась, девка,

Дареной обновой какой,

Скоморошьей припевкой,

Юродивой правдой кривой?..

– Не под вражьей рукой,

Не за черной проклятой рекой –

Незакатной звездой

Над беленой стеной городской,

От печали лихой,

Рукавом закрывая глаза…

Все уходят, уходят,

Никто не вернется назад.

У Майи Никулиной свои, очень сложные, пристрастные, полноду-