Беседы в полумраке (СИ)

Врач при мне объявил маме, что я не проживу и двух месяцев, но от меня по-прежнему требовали, чтобы я учила уроки и сдавала контрольные. Я прилежно училась, но с тоской глядела на полки с художественной литературой — ведь я уже никогда не узнаю, что в этих книгах. Особенно переживала из-за фантастики. Я открыла её для себя недавно, и это был новый, чудесный мир, который из-за алгебры и биологии остался для меня недоступным. Попросить маму избавить меня от уроков я не могла: это означало бы признать проблему, а в доме по негласной договорённости игнорировали мой скорый уход.

Врачи примерно обозначили дату моего ухода из жизни, и мама начала готовиться к поминкам. Но мне по-прежнему всей семьёй долбали мозги, что я буду здорова! В кладовке появились ящики с продуктами и напитками, платяной шкаф был забит разноцветными полотенцами и носовыми платками. Ни я, ни другие дети не ощущали приближения чего-то трагического — наоборот, деловитая суета напоминала нам подготовку к празднику. Сёстры о чём-то догадывались — они косо поглядывали на меня и не принимали в игры, а младшая так вообще боялась спать рядом с моей комнатой. Я при жизни стала пугалом.

О главном со мной никто ни разу не заговорил, и я оставалась наедине со своей бедой. Думаете, мне не было страшно? Ещё как было. Но в семье считалось, что беды нет, что всё в порядке, и я тоже делала вид, что ничего не происходит.

Однажды младшая сестрёнка, не утерпев, вытащила из шкафа в маминой комнате стопку полотенец и начала их перебирать. Я сидела рядом и смотрела, мне тоже нравились новые полотенца, пахнущие лавандой. Нас застукала мама и шёпотом отругала. «Можно я розовенькое себе возьму?» — ныла сестрёнка. Мне больше нравилось зелёное, но я не осмелилась его попросить: понимала, что эти подарки не для меня. Нас выгнали из маминой комнаты. Почему называю комнату маминой? После рождения младшего наши родители решили жить в разных комнатах, и папа перебрался в свой кабинет.

Я принимала таблетки, и моё здоровье таяло с каждым днём. Из-за побочных эффектов лечения я была вынуждена соблюдать строгую диету. Слово «сладкое» пришлось забыть. Когда однажды воскресным утром в дом втащили целых два картонных ящика с пряниками, у всех детей потекли слюнки. «Пока нельзя, — строго сказал отец. — Это для другого».

«Для чего для другого?» — наивно спросил шестилетний брат, и на него все зашикали. После обеда, когда бабушка села вязать, а папа лёг отдыхать в кабинете, мама тайком от них вскрыла упаковку и дала всем детям по одному прянику.

«А мне?» — «Тебе нельзя».

Да, врачи не разрешали мне сладкого. Мне оставалось жить считанные дни, но для меня существовало «нельзя». Моё здоровье берегли. Я разревелась тогда от обиды. Мне ужасно хотелось пряник, читать и зелёное полотенце.

Я успела сдать все контрольные перед последней госпитализацией, после которой уже не вставала. Когда стало совсем плохо, меня отправили домой, поэтому обошлось без вскрытия. Переход случился дома, ночью, когда все спали. О боли в момент перехода рассказывать не хочу. Моё восприятие ни на грош не изменилось, просто меня перестали замечать.

И я по инерции продолжала готовить школьные уроки, представляете? Репетировала устные ответы, потому что ни писать, ни читать не могла. Хотела выслужиться перед мамой, поэтому твердила наизусть стихи и теоремы, которые помнила. Я думала, что если буду хорошей ученицей, мама снова со мной заговорит.

Мое зелёное полотенце досталось какой-то чужой тётке… Они ели, ели, ели так, что за ушами трещало, требовали добавки, чавкали, опрокидывали рюмки, не чокаясь, а я сидела на приготовленном для меня пустом месте перед стаканом водки с куском чёрного хлеба и не могла проглотить ни кусочка. Меня не видели. Я никому была не нужна. Всех интересовала только жратва. Шестилетний брат забился в тёмный угол кладовки и не выходил с тех пор, как его насильно заставили поцеловать в лоб моё мёртвое тело. Остальные дети навалились на сладости, и пряники исчезли в считанные минуты. А мне по-прежнему было нельзя, но теперь слово «нельзя» приобрело другой смысл: невозможно.

Одиночество, в котором я оказалась, не передать словами. Думаете, я хоть что-нибудь поняла? Фигушки! Вечером я вызвалась помочь маме перемыть посуду, но она даже не отреагировала на мои слова. Я обиделась и пошла в спальню к сёстрам. Обе девочки сидели рядом на кровати, одетые в чёрное, и говорили обо мне. «Она не любила читать», — сказала старшая, и я возмущённо воскликнула: «Ещё как любила! Но мне не разрешали!»

Девочки продолжали болтать как ни в чём не бывало, и я почувствовала себя лишней. От обиды хотелось плакать. Ну почему они меня не замечают? Почему на меня все смотрят как на пустое место? Я присела рядом с папой на диван и заглянула в его раскрытую газету. Буквы расплывались. Телевизор не включали по случаю траура, а жаль, я бы сейчас с удовольствием что-нибудь посмотрела. Ради кого устроен траур, я как-то не задумывалась. Часы показывали шесть.