Бесов нос. Волки Одина

– Перейдем теперь во вторую комнату на первом этаже… С дорог начали – давайте к ним вернемся. На профессорский оклад, как известно, семью не прокормишь, и потому мне часто приходится ездить, принимая различные приглашения. И трясясь, подпрыгивая, ударяясь головой о стенки или потолок автомобиля или автобуса, я часто задавался вопросом: почему у нас такие веселые дороги? Причем не только старые дороги заставляют тебя веселиться, но и новые, вроде бы недавно построенные и заасфальтированные, не дают заскучать. Думал я, думал, и наконец меня осенило. Тут, господа, две причины. Во-первых, хорошие дороги у нас просто невозможно построить, потому что тогда трудно будет своровать более десяти процентов, – это я от знающих людей слышал. У нас же из сметы воруют и по двадцать, и по тридцать; некоторые умельцы до восьмидесяти процентов доходят!.. Во-вторых, хорошую дорогу просто невыгодно строить. Ну, построишь ты ее по всем правилам, безупречную, чтобы лет десять стояла без сучка и задоринки, то есть без ямки и рытвинки, как в Америке или в Голландии, – и какой тебе с этого навар?! А когда она у тебя через год начнет рушиться и осыпаться, ее либо все время нужно будет реставрировать и подновлять, либо можно будет дождаться, когда она совсем обвалится, и на ее месте заново будешь строить и воровать, виноват, зарабатывать. Такая вот, с позволения сказать, экономика… Воровство у нас – образ жизни, национальная наша традиция, не только первоисториком нашим выявленная и провозглашенная. Помнится, как-то Петр Великий повелел генерал-прокурору Правительствующего Сената Ягужинскому сочинить указ о том, что – позвольте процитировать – «ежели кто и настолько украдет, что можно купить веревку, то будет повешен». На что ему Павел Иванович не побоялся ответить – опять-таки дословно цитирую, потому как тут каждое слово блестит и играет алмазными гранями: «Государь, – возразил генерал-прокурор, – неужели вы хотите остаться императором без служителей и подданных? Мы все воруем, с тем только различием, что один больше и приметнее, чем другой». Именно, друзья мои, все воруем. А если мне кажется, что я ничего не украл, то это означает: я либо научился не замечать свое воровство, либо украл так мало, что и сам не заметил… Достоевский, помнится, в разных местах утверждал, что русский человек не может быть атеистом. А я, перефразируя великого писателя и заручившись карамзинской поддержкой, осмелюсь объявить: истинно русский человек не может и вором не быть, потому что, ежели он не вор, то и не русский!.. Скажу более. У одного нашего историка и депутата я как-то прочел, что немцы тоже воруют: например, Генрих Шлиман, для того чтобы раскопать древнюю Трою, деньги на раскопки добыл воровством. Но этот наш ученый почему-то не упомянул, что воровать Шлиман приехал именно в Россию. Обратите внимание, господа, на это важное уточнение и эту характернейшую деталь: к нам иностранцы, к нам немцы приезжают, чтобы у нас воровать! Потому что нигде они не смогут так ловко и так беззастенчиво воровать, как в России!.. И вы меня, ради бога, простите, не удержусь и приведу еще один пример, литературный. Ибо коль скоро речь зашла о национальном характере, без нашей великой литературы не обойтись: она, если угодно, первейший источник и, кстати сказать, самый безопасный для подобного рода рассуждений – Пушкина или Достоевского конечно, тоже можно упрекнуть и осудить, но сделать это все же намного труднее, чем обругать и заклеймить мало кому известного университетского профессора…Так, стало быть, у Александра Николаевича Островского в «Горячем сердце» приказчик Наркис, попав к разбойникам и узнав, что те из чужих земель, в полном удивлении восклицает: «Что же вы не грабите?! Это вы напрасно. Вы нашего народу не знаете. Наш народ простой, смирный, терпеливый народ, я тебе скажу: его можно грабить»… Грабили тысячу лет и до сих пор грабят.

– Как-то так, – грустно вздохнул Петрович.

Профессор успел заметить, что на него теперь не только Драйвер смотрит. Митя также перестал созерцать воду и, наморщив высокий лоб, уставился в правое ухо Сенявина. И Трулль, телезвезда, теперь глядит на Андрея Владимировича. «Я все-таки заставил тебя на себя посмотреть!» – торжествующе подумалось Профессору.

Ведущий, однако, молчал и улыбался Сенявину. Улыбка его была не нагло-насмешливой, как у Киршона, не высокомерно-презрительной, как у Францева, не наивно-невинной, как у Ирискина, не агрессивно-кошачьей, как у Рудина, – одна за другой перед внутренним взором Профессора промелькнули улыбки и улыбочки других знаменитых телеведущих, но ни одна из них не совпала с улыбкой Трулля. Труллева улыбка немного напоминала обаятельно-привлекательную улыбочку Аркаши Бранта, но у того она была именно что улыбочкой и дурашливой, а у Трулля – и обаятельной, и серьезной, и одновременно не то чтобы насмешливой, а какой-то словно игольчатой, при этом безукоризненно вежливой и даже, кажется, ласковой.