Бесов нос. Волки Одина

– Вы меня также извините, Александр, – возразил Профессор. – Это вы сейчас сказали «народ». Я, помнится, ни разу не употребил этого слова и говорил только – «сволочь». Это во-первых. А во-вторых, вы меня прервали как раз в тот момент, когда я собирался вспомнить нашего изысканного поэта Блока. Он-то точно – не сволочь! И однако в первые дни революции, разглядывая солдат и матросов, девок и гимназисток, которые к ним прилепились, как мухи, Александр Александрович в своем дневнике восклицает: «Милая сволочь!»… Милая, слышите?! Ведь это, господа, очень, очень дорогого стоит! Он их не просто жалеет – он ими любуется, он их любит, если они для него милые! И я, скромный и грешный профессор, восхищенный этой блоковской нежностью, учась у чуткого поэта, только что пытался с состраданием говорить о тех, кого сотни лет волочили и до сих пор…

Профессор замолчал, будто подыскивая слова. И за него их тут же подыскал Петрович:

– Волочат, профессор, не вопрос. Я как родился, так меня и поволокли. Туда-сюда, ядрит-мадрит.

– Воля ваша, господин ведущий, – будто обиженно продолжал Андрей Владимирович. – Если вам не нравится участливое слово «сволочь», могу поменять его… Пусть будут, например, «лохи»… Термин, безусловно, грубый и вдобавок в нем теряется, так сказать, историческая этимология, которая присутствует в понятии «сволочь». Но, во-первых, у нас сейчас в моде воровской жаргон, даже в верхах… А в-третьих… в древнегреческом языке есть два слова для обозначения народа: «демос» и «охлос». «Демос» – это прежде всего «народ», а также «демократия, народное правление». «Охлос» же – в первую очередь «нестройная толпа, скопище, сборище», можно даже сказать «стадо». Так вот: охлос, как мне представляется, для нашей четвертой по общему счету и первой на втором этаже комнаты намного более подходит, чем демос. И охлос почти что лох… Особенно, если лох-с, с простонародным «ером»… Вы уж простите за каламбур… И мы, господа, в массе своей – охлос, великая толпа, могучее скопище, разноликое сборище. Мы умеем быть могучими, как цунами, как землетрясение, когда нас, простите за выражение, петух в задницу клюнет. Или когда гром грянет, и русский мужик так яростно начнет креститься, что ангелы на небесах задрожат и попадают от страха… Ясное дело, не наши православные ангелы, а ихние, немецкие, протестантские и католические!.. Наш великий российский лох тогда превратится во всемирное лохнесское чудище!.. Или скажем иначе. Вы, наверняка, видели – по телевизору много раз показывали, – как в африканских саваннах к водопою стремятся десятки, сотни тысяч животных: зебры, антилопы, газели. Не вставай у них на пути – они любого растопчут. Не пытайся их запугать крокодилами, которые ждут их на водопое, – их так жжет и мучает жажда, что они никого не боятся. Не пытайся их сосчитать – они неисчислимы в той пыли, которую они поднимают. И если на них смотреть с самолета или с вертолета, они сплочены и едины в своем великом движении. Вот так и мы, господа. Ежели нас с большой высоты разглядывать, единые мы и сплоченные. Но стоит чуть ниже спуститься, и мы увидим, что сами по себе зебры, сами по себе газели, и сами по себе антилопы… Тот же Францев в одной из своих передач подметил: «У нас национальность важнее гражданства. У нас говорят: я чеченец российского происхождения. А в Америке говорят: я американец чеченского происхождения»… Если же, господа, еще ниже спуститься и присмотреться, скажем, к антилопам, то мы обнаружим, что гну бегут своим стадом, импала – своим отрядом, у канна и куду свои собственные косяки и компании… То есть, вы, уважаемый Александр, живете в государстве по имени Москва, а у нас, в Питере, уже другое государство, и вас, москвичей – как бы это нежнее сказать? – вы, москали, для нас, питерских, словно другой вид антилоп, который пыль нам в лицо пускает, пастбища и водопои у нас отбирает, дерьмо после себя оставляет… Да что там: Москва – Питер! В Твери, если от вас ехать, и в Новгороде, если от нас, – уже там другая страна и другой народ. И совсем другой народ за Уралом!

Говоря это, Профессор требовательно смотрел на Ведущего. Но Трулль повернулся спиной и разглядывал верхние спиннинги.

Вместо него Петрович откликнулся:

– Не вопрос. Меня почти все русские считают карелом, хотя у меня русская мать. А карелы мне говорят: у тебя мать русская, какой же ты, блин, карел. Как-то так.

Профессор несколько раз пригубил из фужера и с раздражением продолжал: