Беспризорные. Бродячее детство в Советской России (1917–1935)

В органах госбезопасности также было немало бывших беспризорников, перевоспитанием которых занимались в колониях, созданных ВЧК и НКВД (вспомним трудовые коммуны, руководимые Погребинским и Макаренко). Леннард Джерсон отмечал, что беспризорные, «ожесточенные в борьбе за выживание и изолированные от остального общества, к которому они, как правило, относились подозрительно и враждебно, в определенном смысле были чужаками на своей земле. В отношении беспризорных, не имеющих связей с семьей или общиной – таких, как поляки, латыши, китайцы и другие иностранцы, которых вербовали на службу ВЧК в период Гражданской войны, – можно было не сомневаться, что они выполнят данные им приказы без жалости или раскаяния»[224]. Согласно мнению Роберта Конквеста:

Большинство детдомов мало чем отличались от тюрем для малолетних, но при всем том немало детей, выросших в детучреждениях, курируемых тайной полицией, сделали потом почетную карьеру; другие из них попали под власть преступного мира, а третьи по чудовищной иронии судьбы превратились в пригодный человеческий материал для использования на работе в самом НКВД. И те относительно человечные детучреждения, которые курировались ВЧК 20-х годов, тоже готовили фундамент для будущей работы своих воспитанников в тайной полиции. По рассказам, в Белореченской детской колонии около Майкопа (на Северном Кавказе) «половину ее обитателей-мальчиков по достижении ими шестнадцати лет посылали в спецшколы НКВД, где готовили будущих чекистов. Отбирали их из наиболее антисоциальных преступных элементов[225].

На самом деле, у нас нет соответствующих документов, подтверждающих такие заявления. Личные дела сотрудников различных органов (ВЧК, НКВД, ГПУ и т. д.), по которым можно установить, были ли эти сотрудники в прошлом беспризорными или сиротами, недоступны, поэтому можно рассматривать лишь косвенные источники.

По мнению историка Бориса Ковалева, бывшие беспризорные, работавшие в органах госбезопасности, выполняли вспомогательную работу (сторожа, кладовщики и т. д.), а не следственные задачи[226] не в последнюю очередь потому, что большинство из них не имело специальной подготовки, и, кроме того, – возможно, это более важный момент – далеко не все они присягали на верность партии. Вероятно, политический сыск использовал беспризорных в качестве осведомителей о том, что происходит на улицах и в воровских притонах, где они часто находили убежище[227]. Но повышение от стукача до сотрудника органов, конечно, не было автоматическим, поскольку для этого требовались другие качества, которыми беспризорные изначально не обладали. Прежде всего, соблюдение законов государства, то есть перерождение – происходящее в колониях – «морали» беспризорного в «мораль» советского гражданина, представляющую собой совокупность принципов, во имя которых к нарушителю законов дозволялось применять физическое и психическое насилие. Дозволение, которое, прежде чем стать формальным, поддерживаемым государством, должно укорениться в сознании индивидуальном. Впрочем, это условие, как часто бывало, с легкостью переворачивалось: кто был палачом, вскоре мог стать жертвой. Но беспризорным чужда эта круговая порука государственной морали. Их мир, как и мир преступников, не объединялся с миром «других». Таким образом, похоже, что механизм «мучитель – мучимый», который, по Достоевскому, характеризует человека («люди и созданы, чтобы друг друга мучить»)[228], нельзя применить к психологии беспризорных. Когда они издевались над бедным стариком, ставили ему подножку в лагерном бараке, для них это было игрой: это было безусловно злое действие, но без злого умысла.

Конечно, были и исключения, но, вопреки утверждениям Михаила Лещинского, рассмотревшего в своей книге судьбы бывших беспризорников 1920-х годов[229], истории нескольких десятков человек, сделавших блестящую государственную и военную карьеру, не могут служить обобщением для миллионов других, сгинувших в неизвестности.