Бессильные мира сего

– …А мы ведь – голые, мы без шкуры даже, с нас шкуру это самое коловращение содрало. Ничего! Поколовращаемся и новую нарастим! Так ведь, по-вашему?.. Боги молчат, – значит, не возражают. Ведь искусство есть всегда беспощадный отбор озарений…

– …А вы знаете, каково это, когда тебя отбирают? Когда ты один-одинешенек, и никто тебе не поможет – ни друзья, ни родственники, ни учитель, на которого надеешься, как на самое последнее?..

– Знаю, – серьезно сказал сэнсей, и Вадим замолчал и только всхлипнул, словно бы от отчаяния.

– “Иди один и исцеляй слепых, – процитировал сэнсей (вполне серьезно, совсем без иронии, которая оказалась бы здесь вполне уместна), – чтобы узнать в тяжелый час сомненья учеников злорадное глумленье и равнодушие толпы…”

Вадим молчал, но кулаки его вдруг разжались, и руки повисли свободно.

– Пойдемте, Вадим, – сказал ему сэнсей. – Я вас понял, но надо все это обсудить спокойно. По возможности не стоя, а сидя… Мы не очень надолго, – сказал он Роберту. – На полчасика. Извините.

И они ушли, оба: сэнсей, легкий как одуванчик, а Вадим следом за ним, – уже ссутулившись, уже покорно, – вялый, словно сдувшийся воздушный шарик. Связь с кабинетом была включена, можно было повернуть верньер и услышать, о чем они там говорят, но Роберт не стал этого делать. Воображение у него всегда было жиже памяти, и представлял он себе только, как Вадим валяется в ногах, просит прощения за грубости и дерзости и умоляет помочь, а сэнсей сидит над ним словно Будда и изрекает свои коаны. Чтобы уничтожить эту малопривлекательную картинку, он ожесточенно принялся за картошку, потом за морковку, а потом стал вскрывать консервы с горбушей в собственном соку. Картинка исчезала, снова появлялась, снова затуманивалась, никак от нее не удавалось избавиться, а потом вдруг включилась громкая связь, и сэнсей сказал:

– Вадим уходит. Проводите его, пожалуйста, Робин.

Он уменьшил газ под кастрюлькой и пошел провожать. Вадим уже натягивал серые свои отсырелые кеды, упершись задом в стену, лицо у него от неудобной позы было красное, он пыхтел, но не выглядел ни жалким, ни убитым. Более того – он выглядел довольным. И слава богу. К черту подробности! Жертв и разрушений нет – о чем еще может в этом мире мечтать мирный обыватель, не претендующий на управление историческими процессами?.. И все-таки он не удержался.

– Ну? Поговорили?

– Если можно так выразиться, – отвечал Вадим, с трудом разбираясь, где у штормовки зад, где перед,

– И что он тебе сказал?

– Напоследок?

– Давай – напоследок.

– “Ты обрел мой костный мозг”.

– Понятно. А перед этим было объявлено: “Время настало. Почему бы тебе не сказать, чего ты достиг?”.

– Да, что-то в этом роде. Только он никому не говорит “ты”. Даже мне.

– Это не он. Это Бодхидхарма. Мы последнее время увлекаемся дзэн буддизмом.

– Да, как и вся страна побежденного социализма…

Они уже стояли у решетки, и Роберт гремел ключами, отпирая калитку. Когда калитка отворилась, он процитировал:

– “Наконец дошла очередь до Хуй-кэ. Он почтительно поклонился и молча застыл. Учитель сказал: “Ты обрел мой костный мозг”…” Ты тоже почтительно поклонился и молча застыл?

– Нет, – сказал Вадим, – нажимая кнопку лифта. – Я сказал ему, что рожа исчезла.

– И что же это означает?

– Что я повернул ее. Трубу большого диаметра. Он откровенно сиял. Он был горд.

Роберт признался:

– Ни хрена не понимаю. Но я рад за тебя, Хуй-кэ. Рад, что у тебя, наконец, захорошело, Хуй-кэ.

– Не выражайся! – сказал Вадим и шагнул в кабину.

* * *

…Пока он шел к станции метро “Московская”, пока шарил по карманам, наскребая на билет (все деньги куда-то вдруг провалились, в какое-то совсем уж незапомнившееся “никуда”), пока спускался по эскалатору (бегом, как в далеком детстве, с риском для себя и окружающих, под тревожные возгласы и окликания забеспокоившейся дежурной внизу), пока ждал поезда в мокрой толпе и пока ехал, стиснутый мокрой толпой в позе смирно-руки-по-швам, – все это время он заставлял себя не думать и все равно думал: “Как? как я это сделал? или оно сделалось само? или ничего не сделалось, а я просто с ума съезжаю от страха?..” Почему-то ему было ясно, что искать понимания: “как?” – не надо. Это неполезно. Это даже опасно. Кто-то предупредил меня об этом еще раньше. Кто-то из наших… Кто? Правильно, давай лучше вспоминать: кто это был такой, умненький-разумненький Буратино, кто сказал мне: “Брось, не мучайся, это либо произойдет само собой, либо не произойдет совсем…” Никак не вспоминалось, кто это был, хотя сохранились в памяти и интонация, и уверенный взгляд: “…а тогда мы тебя прикроем”. За последний душный и тошный месяц много было сказано уверенных слов и сделано самоуверенных утверждений, но запомнился почему-то только один этот разговор – может быть, потому, что ему предлагалось ничего не делать, а только спокойненько плыть по течению. В сторону Стикса…