Бессмертная рать

– Человек – такая скотина, ему всегда мало кажется. Вот, глядишь, еще немного оттяпаю и все, успокоюсь. Оттяпает, а потом опять корысть заедать начинает.

– Похоже, что так. Как думаешь, устоим завтра?

– Надо устоять. Хватит уже нам пятиться. И так врагу много чего оставили, пора бы и назад уже забирать.

– Это верно. А ведь у кого-то из бойцов родные на оккупированной территории. Каково им?

– Да уж не лучше, чем нам, факт. Я бы, если такое случилось, не знаю, что делал бы. На стену бы лез. Может, даже сбежал бы и через линию фронта перешел бы.

– А смысл?

– Смысл? Про партизан то наверняка слышали. Там тоже воюют. Вот и я бы. Я сам из деревни. В своей округе каждый кустик знаю. Хрен бы они нашли меня.

– Но ведь это же дезертирством признали бы?

– Признали бы. Только, товарищ лейтенант, по совести скажите. Вот отступает наша армия, оставляет территорию и людей. Сильно это от дезертирства отличается?

– Ох, получишь ты за свой язык. Болтаешь много.

– Я знаю, где, с кем и о чем говорить. Я же сказал, что верю Вам.

– На мой счет можешь не сомневаться.

Они замолчали. Стали доедать уже остывший ужин. В тишине раздавались только шум ложек о котелки и изредка разговоры неподалеку в окопах.

Доели молча. Облизав ложку, лейтенант убрал ее и посмотрел на сержанта. Тот уже закончил с ужином и сидел, опустив голову, словно старался что-то разглядеть у себя под ногами.

– О чем задумался, сержант?

– О «воробышке».

– О чем? – переспросил Краснов.

– О мальчишке на станции. Помните? С огурцами который.

– Помню. А почему он «воробышек»?

– Имя-то у него не спросили, а как его еще назвать? Внешность у него птичья. Вот потому и окрестил я его «воробышком».

– Ему подходит такое имя. А что ты его вспомнил?

– Не знаю. Сказал Вам про дезертирство и вспомнил. Ведь народ нам, армии, отдает все, зачастую последнее, а мы его бросаем. Потому и совестно мне. Стыдно. Вот сидит сейчас под немцем такой же «воробышек», который отступающую армию видел, и, возможно, также угощал чем-то. Сидит и думает: «Я отдал своей армии, что мог, а где она теперь? Почему я под немцем? Когда наши придут?». И спросить не у кого, ответить тоже некому. Вот и задумался я.

– Сам же говоришь, что меньше на войне думать нужно.

– Говорю. Только не всегда получается, как хочешь. Ладно, пора мне, товарищ лейтенант, пойду солдат проведаю. Разрешите идти?

– Иди, Лещенко. Спасибо за компанию.

– И Вам, товарищ лейтенант.

– Иди, мне тоже пора. Проверю посты, что да как.

Они расстались. Лейтенант еще раз обошел позиции, проверил посты. Все было в порядке, все было готово. Бойцы собирались спать. Проверив посты, лейтенант вернулся к себе и тоже лег. Уснул не сразу. В голове крутились мысли: о семье, о войне, о людях в оккупации. Он лежал и думал. В нем действительно что-то изменилось. Наивность и недоразумение уступили место протесту, гневу и злости. Злости против фашистов, заваривших эту кашу.

Лещенко зашел в землянку. Часть бойцов уже спала, часть занималась своими делами, стараясь быстрее закончить и также лечь спать. Сенцов сидел в углу, рядом с лампой-коптилкой, сделанной из гильзы. Боец что-то писал на клочке бумаги. Стараясь не шуметь и никого не задеть, сержант пробрался в угол землянки к Сенцову.

– Чего не спишь, Сенцов?

– Сейчас допишу и буду ложиться.

– Домой пишешь?

– Да, пока время есть. А то завтра не известно, что будет.

– Что будет, все нам достанется, – Лещенко улыбнулся.

– Не опозоримся, товарищ сержант, отсыпем немцам по полной.

– Ох, какой бравый, – начал задирать его сержант.

– Трусить не буду, уж поверьте, – насупился Сенцов. Он дописал письмо и складывал треугольник.

– Да я шучу, ишь надулся сразу. Не обижайся, это я так, для поднятия боевого духа.

Сенцов промолчал. Он не обиделся на сержанта, просто хотел показать, что не боится и готов дать отпор врагу. Еще совсем молодой, мальчишка еще.

– Мать честная, – удивленно произнес Лещенко, глядя на Хаблиева. Тот сидел немного отвернувшись от Сенцова и чем-то сосредоточенно занимался.

– Ты где взял такой меч-кладенец, богатырь осетинский?

В руках у Хаблиева был длинный клинок, длиною не менее сорока сантиметров.

– Это не меч, это кинжал, кама по-нашему, – сказал осетин, поспешно спрятав кинжал в вещмешок.

– Ты его с собой из дома привез что ли?

– Да. Отнимать будете?

– Семейный, небось?

– Да, отца, а ему от деда достался, а деду от его отца. Мой дед говорил, что этим кинжалом предки против турок воевали.

– Он такой древний? – спросил Сенцов с любопытством.

– Да, триста лет ему.

– Покажи, – продолжал любопытствовать Сенцов.

Хаблиев нехотя полез в вещмешок. Он боялся, что за неуставное оружие ему влетит или еще хуже – отнимут. Достав кинжал из ножен, он из своих рук показал Сенцову. Сержант также с любопытством рассматривал идеальные формы оружия, его блеск от слабо светящей лампы.

– Красивый. Только зачем ты его привез с собой? – спросил Лещенко в недоумении.

– Отец дал. Я же рассказывал про наказ.

– Я помню. Только основное оружие твое – винтовка и гранаты. А с ним, – он показал на кинжал, – ты до врага не доберешься в открытом бою.

– Надо добраться, и я доберусь.