Бессмертный

– Тебе надо уйти с ним. Он сегодня ночью предложит тебе. Я бы предложил. Есть же причина, по которой они все уходят с Иванами. Я никогда не буду Иваном. Я никогда не смогу валяться с тобой на солнышке, как золотистый щенок. Я слишком стар для этого, для тепла и простоты. Я горю. Я замерзаю. Я никогда не бываю теплым. Я жесткий. Я забыл, что такое мягкость, потому что она мне бесполезна.

Он хлестнул веткой по ее груди, и ожог от удара вырвал из нее крик. Она почувствовала, как кожа вспухает алым рубцом, как расплавленный огонь боли окатывает ее плоть. Да, я все еще жива, подумала она.

– Когда я говорю «навечно», – прошептал Кощей, – я имею в виду черную смерть этого мира. Иван только в настоящем моменте, в его мерцающем огоньке, в зеленом поле, со ртом, прижатым к твоему рту. Он растягивает этот момент. Но в вечности нет никакой яркости, она не такая. Вечность – холодная, твердая и бесповоротная.

Он стегнул ее снова, по животу, и она улыбнулась, выгибая спину, чтобы принять следующий удар бедрами, сочась невыносимым, вспарывающим огнем. На секунду она вспомнила, как была счастлива и печальна, вспомнила удовольствие от икры и соленого арбуза, ночь в бане, когда она была тяжело больна. Кощей снова и снова хлестал веткой ее живот, и она вдруг поняла. Это живот, который мог вынашивать детей от Ивана, но никогда от Кощея. Животом она отличается от него – человек от черта.

Слезы струились по лицу Марьи Моревны. Она судорожно хватала воздух, выравнивая дыхание, и сумела это сделать, но Кощей остановился, повесив голову, как старый волк.

– Кощей, Кощей, – шептала она. – Что бы со мной стало, если бы я не увидела тех птиц? Я – никто, я – ничто. Я – чистый лист бумаги, на котором ты и твое волшебство написали девушку. Такую девушку, которую ты хотел, вечно голодную, страдающую, вечно в огне желания. Машина любви для тебя. Во мне нет ничего, что создал бы не ты. Когда прилетел грач, мне было шесть – шесть! Всю мою жизнь ты вылепил своими руками. Кем бы я выросла? Что за женщиной я стала бы, какой простой и счастливой человеческой женой? Если бы я не сломалась на птичьем крыле. Если бы я не увидела мир нагим. Я снова хочу быть собой. Я хочу, чтобы мне снова было шесть. Я хочу забыть все, что я узнала. Иван выглядит так, как жизнь, которой ты меня лишил.

И Царь Жизни заревел в агонии, мотая головой из стороны в сторону, как бык. Он ударил кулаком по стене, из вмятины полетела черная пыль. Он укусил длинную шею Марьи Моревны, но кровь не выступила. Ее кожа затвердела, стала крепкой, непроницаемой. И она не могла избавиться от мысли: сколько раз ты сыграл эту сцену, старик? Для меня это все ново и свежо, но не для тебя, нет.

– Если я уйду с ним, – сказала она низким дрожащим голосом, потому что не хотела говорить того, что должна была сказать, – ты отправишь меня на фабрику к Еленам?

На самом деле она просила у него прощения, прощения за ее самую большую неудачу, за то, что она ничего не сделала для Елен, за то, что война отвлекла ее и она потерпела неудачу, поддалась безверию, бросила их, потому что ее друзья погибли и ее доброта поломалась.

Кощей тихо выпустил ветку и закрыл лицо руками. На мгновение Марья подумала, что он плачет. Но потом он оскалился, заревел и набросился на нее с такой яростью, что она подумала, что он перекусит ее пополам. Он содрал с себя одежду и раздвинул ее ноги в стороны так широко, что бедра ее затрещали. Он вошел в нее без всякой нежности, как король входит в тронный зал врага. Он взобрался на ее тело и вцепился в него когтями. Марью жестоко трясло от удовольствия, боли, страха и обожания.

– Да, – прорычал он, – да, я тебя отправлю туда, и погашу свет в твоих глазах, и буду столетиями приходить смотреть на тебя, изучать тебя, потому что ты моя, мое сокровище, моя добыча, я не могу удержать тебя и не могу отпустить тебя.

Он толкался в нее снова и снова, и эхом отдавался его рык. В последний момент, когда Кощей выплеснулся в нее с таким криком, будто что-то в нем надломилось, Марья увидела, как его лицо на мгновение высохло и стало невероятно старым, старым как камень, с седыми волосами, с глазами, провалившимися внутрь побелевшего черепа. И только зубы его остались как были – острые, беспощадные, наготове.

Глава 18. То, что между нами