Бессмертный

Ткачиха, Елена или Василиса, медленно повернула голову, не поворачивая всего тела. Она уставилась слепыми глазами в живот Марьи, на том уровне, где было ее лицо мгновением ранее.

– На войне всегда все идет плохо, – сказала девушка и снова взялась за свой челнок.

Марья Моревна схватила девушку за руку и потянула ее изо всех сил, но легче было тянуть камень. Она переходила от девушки к девушке, умоляла, плакала, раскрасневшись от стыда, забыв в кои-то веки о себе, зная, что если одна заговорила, то они все могут быть живыми. Но ни одна Елена не пошевелилась, ни одна Василиса больше не заговорила, и никто из них не собирался уходить с ней, даже когда она повалилась в центре стрекочущего цеха в отчаянии от неудачи.

* * *

– Он что, вампир? – спросил Иван Николаевич, неловко утопая в красном разливе ее постели, беззаботно обнаженный, поскольку отверг черную ночную рубашку, предложенную Кощеем.

– Что за глупости ты говоришь, – ответила Марья, стоя у зеркала. Она смотрела на себя, расчесывая длинные растрепанные волосы плавными взмахами щетки из щетины кабана, но не той, что призывает странную старуху и может накликать судьбу. Щетина кабана, поблескивая, продиралась через волосы. Марье нравилось ее тело, она любила смотреть на него, даже – а может, особенно, – на тигровые полоски рубцов на ее тяжелой груди и животе. У нее больше не было девичьего тела: бедра были бедрами львицы, торс – сильный и мускулистый, ее ноги готовы бежать, прыгать и преклонять колени у костра. Шрамы украшали ее кожу, как созвездия, протянувшись по всему телу от той первой отметки Змея Горыныча, все еще заметной на щеке, похожей на подтек черной краски.

– Он лизал кровь на твоей руке, – сказал Иван, – он старый и бледный, и зубы у него как клыки. Я знаю, что он выглядит молодо, но на самом деле он немолод. Сидеть с ним рядом – все равно что с какой-нибудь совсем старой статуей в музее. Так что, я думаю, вопрос вполне уместный, нет, ну правда.

– Он Царь Жизни, а кровь – это жизнь. Так же как суп, водка, баня и етьба. И я не думаю, что он вампир. По крайней мере не такой, каких хоронят вверх ногами на перекрестке.

Иван нахмурился и запустил широкую смуглую пятерню в волосы.

– Ты его продолжаешь так называть. Царь Жизни.

– Он тот, кто он есть. – А я тогда кто? Царица Жизни? – спросила одна половинка ее сердца. Другая половинка ответила: да ни на одно мгновение не была ты никогда королевой.

– Но это же вполне определенная жизнь, не правда ли? – Иван наклонился вперед, и свет свечей отразился от его головы. Он выглядел как чудесная собака, огромная, душевная – собака, которая нашла кость.

– Это… грибная жизнь. Бледная, с корнями, растет в темноте. Готов побиться об заклад, что за все твои годы здесь он ни разу не угостил тебя свежим яблоком. Все, что он любит, – консервированное, соленое… маринованное. Я понимаю, что это все живое, но его держат живым навечно, в стеклянной банке. И он сам такой же. Маринованный муж – вот что у тебя есть.

Марья повернулась от зеркала, нахмурясь:

– А ты небось свежий, так, что ли? Прямо с дерева? Но потом ты потемнеешь и покроешься пятнами, и однажды в тебе заведутся черви. Кощей никогда не увянет.

Иван застенчиво пожал плечами:

– Да я не это имел в виду.

– Ты не просто имел в виду, а так прямо и сказал.

– Ты человечья женщина, – сказал он тихо. – Тебе здесь не место, со всей этой кровью, с маринадами этими. Их рассол впитался в тебя, капля за каплей. Ты даже умеешь исчезать, как они. И кто знает, что еще!

– Ну, – мягко рассмеялась Марья, – так, как они, я не смогу. У меня это не очень хорошо получается. Я могу это делать только в определенных местах, там, где очень тонкие границы. Нам пришлось идти к тому месту, где я закружилась и вынесла тебя, помнишь? Я не много таких мест знаю. Территория меняется слишком часто, чтобы вовремя обновлять карты. В самых тонких местах ты тоже, вероятно, сможешь такое сделать. Если попрактиковаться. Это несложно.

– Я не хочу этого делать. – Иван Николаевич начал набивать папиросу. Без всякой просьбы в комнате тихо появился бронзовый поднос, с аккуратно уложенными папиросными гильзами и кудрявым ломким табаком. Иван думал, что это ее табак, но Марья-то знала – это Кощей просунул себя между ними, даже когда отсутствовал.

– Да почему нет? – пожала она плечами. – Это весело. Даже приятно.

– Только не для меня. Ты мне приятна, пшеница в лучах солнца приятна, когда масло и яйца – свежие, и такие вот папиросы, которые я сам набиваю, как мне нравится. От волшебства же с меня будто кожу сдирают и снова надевают, только другой стороной.

Марья опустила щетку и взобралась на кровать, отдаваясь радости того, что по-кошачьи голодная подстерегает его. От того, что знает больше, чем он. Вот так и Кощей себя чувствует, все время.

– Ну, – промурлыкала она, – я тоже люблю все это. Я не хочу выбирать между тем и этим. Кощей и не заставляет выбирать.