Бестиарий

А она все-таки была виновата. Наташа получила свою кличку еще лет в двенадцать, после того как папаша-алкоголик изнасиловал ее в пьяном угаре, она стала как-то странно ходить, все время раскачиваясь и обняв себя руками. При малейшем резком взмахе чьей-либо руки ее начинало трясти, что очень веселило дворовых малолеток. Жила она в 114-м доме по Гражданскому проспекту. Двор этот был постоянной тусовкой гопников микрорайона. Все, начиная с пятнадцати лет, лишались девственности с Наташей Парализухой. Потом гопники чуть подросли, Наташа опустилась ниже. Теперь над ней просто издевались, заставляя делать всякую грязь под гогот в подвале. Она была влюблена в одного из них, высокого рыжего юношу по кличке Гусь. Слушалась только его, он-то и распоряжался весельем. Потом Парализуха опустилась совсем и залетела черт знает от кого, от коллективного черта залетела. Не доносив, родила дочурку, которая благополучно прижилась в алкогольной квартире. Папа к тому времени уже помер в пьяном сне. Мама же, хоть тоже сильно пила и водила к себе мужиков, во внучке души не чаяла. А к ругани и пьяным скандалам дочурка привыкла быстро, решив, наверное, что вот он, мир, такой и есть. Наташа и до этого не была красавицей, а тут совсем подурнела. Вчерашние дворовые любовники, искавшие когда-то ее губы в темноте подвалов и чердаков, отвернулись от нее. Оклемавшись после родов, Наташа вернулась к себе во двор и не нашла ни одного, кто бы с ней хотя бы поздоровался. Она пошла по рукам совсем уже спившихся персонажей старшего поколения. Подолгу за мелкий прайс и портвейн минетила их полуживых по кустам. Тем и жила. Часто ей негде было ночевать, квартира, бывало, набивалась под завязку большими компаниями все еще любвеобильной мамы. И так получилось, что друзьями Наташе стали мы. Привел ее к нам домой пьяный Молль. Она тоже была пьяна, у нее были три бутылки портвейна и колбаса. У нас не было ничего, и мы, залив брезгливость «Агдамом», приняли Наташу Парализуху. Увидев нас вместе, с нами также перестали здороваться многие из гоп-тусовки 114-го дома. Брезгливо кривясь при встрече, они отворачивались. Нам было плевать на это, никаких половых дел у нас с Парализухой не было, и брат орал им вслед, особенно если те были с девками:

– Здорово! Как жизнь? Че не здороваешься? От Наташки Парализухи тебе привет большой!

Мы смеялись и шли дальше. Мы всегда недолюбливали гопников, а их тусовку пренебрежительно называли бомжатником. Наташа приносила нам по утрам недопитый алкоголь с маминых ночных пати, иногда тырила из карманов спящих ловеласов деньги. Мы пили и закусывали, а она, жирно намазав губы красной помадой, картавила нам:

– Ну ладно, я пошла хаботать. Вечехом пхиду.

– Пока, Наташа. Удачи! – говорили мы.

Куда она ходит «хаботать», мы знали, но с ней не обсуждали – пусть думает, что мы думаем, что она где-то работает. Мы принимали от нее бухло и деньги, и нам было все равно, от кого и за что она их получила. Только когда она приносила открытую бутылку, мы из нее не пили. Вечером она приходила обычно пьяная, ложилась в комнате на коврик у двери, накрывшись курткой, и тихо дрыхла, свернувшись животинкой. В общем, места занимала, как кошка. И вот когда она пропала, мы и забыли про нее, как забывают о сбежавшей кошке. Но однажды утром раздался телефонный звонок. Попросили брата. После разговора, швырнув трубку, он долго ругался матом. Звонили из кожвендиспансера: Наталья такая-то назвала вас как одного из своих сожителей, у нее сифилис, вы обязаны явиться завтра с паспортом для прохождения медосмотра и сдачи анализов. В ответ на ругательства брата предупредили, что в случае неявки он будет доставлен сотрудниками милиции принудительно. Тогда с этим было строго. Аналогичный звонок поступил и Моллю. Меня эта участь миновала. Не любила она меня, что ли, или всерьез не воспринимала? Назавтра брат никуда не пошел. А вечером пришел участковый и с глумливой брезгливостью стал угрожать приводом и сутками ареста. На прощание смерил брата взглядом и, мерзко улыбнувшись, покачал головой. Закрыв дверь, брат заходил по квартире, размахивая руками.

– Сука! Блять! Убью гадину! – орал он.

Потом съел циклодола и, успокоившись, стал готовиться к походу в диспансер.

– Хоть и венерология, но учреждение! – говорил он, ставя на голове мылом помойку.

– Пусть болваны врубятся, что я физиологически не могу иметь отношения к этому дерьму! – шептал он себе под нос, зашивая дырку между ног на своих черных зауженных штанах.

– Суки, гниды! – шипел он, исколов иголкой пальцы. – Клопье! Твари! Мразь! Гнида! – брызгал он слюной на свой альбом, где, съев еще колес и запив чифиром, рисовал ручкой и карандашом огромный в складку член с лиловой головкой.

Дождавшись утра, разъяренный, с плотно сжатыми губами и с черными кругами вокруг выпученных глаз от бессонной ночи, он отправился в диспансер. Как на бой ушел. За час до открытия он был уже там. Шлялся вокруг.

– Гниды, клопье! – шипел в утро.