Бестиарий

– Мамаша дома, сейчас тазик принесу, – сказал он и ушел в ванную.

Переоделись, почистились. Очень противно было, когда я мыл тощие куски мяса, прилипшего к таким же тощим костям. Брат в это время звонил Верке.

– Привет, Верка. Нам тут килограмм пятнадцать парной баранины подогнали, готовь циклодол и деньги! Какое тухлое, сама увидишь – парное!

Я домыл «баранину».

– Сид, сложи в чистые пакеты, – приказал брат, зайдя в ванную, взглянул в зеркало и задержался, подмылив чуть помявшуюся помойку на голове. – И нам еще срежь мяса!

Он был бодр и доволен, все прошло так, как он и задумал. Втюхивать Верке «баранину» брат пошел один. Чинарик отпивался в комнате чифиром. Я отбивал куски мяса и кидал в миску с уксусом. Просто мясо. Обыкновенное мясо. Через час вернулся брат с портвейном и Моллем, которого встретил у метро. Молль жадно щелкал обломками зубов. Четыре бутылки портвейна, или, как мы называли его за отвратительный запах жженой резины и привкус ацетона, клизмовки. Жахнешь стакан, затаив дыхание, чтоб не чувствовать вонь, и все равно всего тебя перетряхивает, течет липкая, предрвотная слюна изо рта, а из глаз слезы. Брат мог взять два пузыря и получше качеством, но клизмовки получалось по ноль семь каждому. К тому же закусью шашлык.

– Сид, сахар есть? Давай леденцы! – брат суетился, глаза его начали выкатываться.

Сухой уже язык терся об уже сухие губы. Сушняк. Уже съел, уже поперло. Закинулись тоже, для начала по пятнашке. Поставили разогреваться в кастрюльке остатки чифира. Брат достал сковороду. Сейчас будет его фирменное блюдо, восточная сладость! Леденцы! Он улыбается и потирает руки. Выдавливаем таблетки из лафеток.

– Брат, сколько? – спрашиваю я.

На секунду он задумывается, дергаясь всем телом и лицом, пританцовывая, заглядывает в кастрюльку с чифиром.

– Давайте пятьдесят! Да, пятьдесят! Пятьдесят точно нормально! – говорит он возбужденно.

Не жалко и пятьдесят. За «баранину» Верка отвалила щедро, хоть и долго и недоверчиво внюхивалась в пакеты с мясом. Давим бутылкой таблетки в порошок, завернув их в газету. Рецепт прост: чифир, сахар, циклодол по вкусу. Тщательно перемешать в однородную массу и аккуратно вылить на разогретую сковородку. Готовить на медленном огне до загустения. Пока брат колдует над десертом, жарю замоченный в уксусе шашлык. Готово! Перемещаемся из кухни в комнату.

– Молль, взрывай! – разрешает брат, и Молль зубами срывает крышку с портвейна.

Посередине комнаты, на скамейке, служащей столом, еще шкворчит на сковородке мясо, на другой остывают почти черные леденцы.

– Ну, давай! – поднимает чайную чашку с портвейном брат.

Чокаемся, заливаем.

– Ох, бля!

– Сука!

– Ёптыть!

Всех передергивает. Закусываем. Вижу, как Чин и Молль с плохими зубами просто глотают, не жуя. Выпитое стимулирует колеса, сразу вставляет. Расширяются и блестят зрачки, растягиваются в глупые ухмылочки рты. Взгляды блуждают по разрисованным стенам. Окружающие предметы приобретают эластичность пластилина и его матовую яркость. В фотографиях на стенах привычно зашевелились герои рок-н-ролла. Вот покачивает членом до колена черно-белый Игги Поп, вот корчат рожи «Секс Пистолз», а у Вишеза опять течет из порванной вены кровь. А рядом все вытягивается и выворачивается, как будто наизнанку, страшное лицо Петра Мамонова. Брат злобно хохочет своим мыслям, что-то говорит, плюясь вокруг сухими хлопьями слюны. А что говорит – непонятно. Мы глупо смеемся до слез неизвестно чему.

– Наливай! – рычит брат.

Морщась, пьем. Гудит и трясется черно-белый «Рекорд», контрастность, зашкаливая, густыми каплями падает с экрана на пол.

– Надо закрыть, заклеить окно! Да! Черной тканью! Сид, у нас есть черная ткань? Надо найти! Хотя бы бумагу! Но только черную! – говорит возбужденно брат, глядя в окно.

– Там и так, Свин, темно! – говорит Молль и ржет.

Чинарик тоже тихонько заливается смехом.

– Там ваши рожи! Морды там ваши! – кричит брат, и его лицо корежит от отвращения.

С трудом нашел замок, он уползал по двери от меня. Прошел, не смотря по сторонам, длинный коридор и заглянул в глазок.

– Кто? – спросил я, не веря своим глазам.

– Наташа.

– Обожди!

Вприпрыжку, смеясь и негодуя, добежал до комнаты.

– Брат, там Парализуха!

– Что?! – У брата чуть глаза не лопнули, и затряслась верхняя губа.

Несколько секунд он размышлял, играя желваками.

– О как! Сама! Тащи эту падаль сюда! – Он засмеялся и спрыгнул с кровати.

– Вовремя, вовремя! – заерзал, потирая руки, Молль.

Я вышел в коридор и впустил Парализуху.

– А Андрей дома? – спросила она, испуганно переступая порог.

– Дома, дома. Иди, – я слегка подтолкнул ее в спину.

Когда она зашла в комнату, мы все зло засмеялись. Внешний вид ее был нелеп: больничный халат размера на два больше ее тщедушного, почти детского тельца, из-под халата торчали тощие кривые ноги в детских коричневых колготах. Больничные тапочки Парализуха сняла в коридоре, и стали видны дырки на пятках и пальцах.

– Здравствуй, Андрей! – заискивающе улыбнулась она и сняла со своей куриной шеи рваный красный шарф.