Бестиарий

Все было окутано густым туманом. Где-то там, внутри этой влажной ваты, раздавались голоса. Слов было не разобрать, как будто чайки пытаются кричать по-человечьи. А я пытаюсь хоть что-то разглядеть. Иду, разгребая руками туман. Темные силуэты появляются рядом и опять исчезают в тумане. Гул голосов усиливается. Делаю пару шагов и наконец выхожу из тумана. На набережной толпой стоят люди и громко кричат, я вижу, как они громко кричат, но не слышу. На больших черных волнах покачивается крейсер «Аврора»! Воздух пахнет порохом. Вся палуба битком набита омоновцами. Люди на берегу тычут пальцами вверх, на мачту. Я приглядываюсь и вижу на самом верху фигуру в камуфляжной куртке. Это партиец по фамилии Пороховой. Большой, грузный, как старый, но крепкий комод. Его борода сейчас заплетена в толстую, тугую косу до пояса. Голова обрита и уже в крови. Он стоит на крыше будки, из которой обычно орут «Терра!». К нему по лестницам лезут омоновцы в зеленых касках с большими бычьими рогами на них. Две такие каски Пороховой держит в руках за рога и колотит ими пытающихся схватить его омоновцев. Они по очереди падают вниз и тонут в темной, как смола, Неве. А снизу все лезут и лезут. И вот один из них заползает тараканом сзади Порохового и хватает его зубами за ногу. Пороховой отвлекается, и тут же на него заползает десяток маленьких рогатых омоновцев. Пороховой стряхивает их, но сил все меньше, и он тонет в их массе. Кажется, все, замяли, поломали, скрутили революционера, но тут серая куча, облепившая мачту, вздрагивает, и вниз летит десяток омотараканов. Из кучи этой показывается окровавленная голова Порохового, борода его разодрана и, красная от крови, развевается на ветру, как флаг. Он открывает рот и орет что есть мочи, и ор его такой, как будто один за одним с высоты кидают на асфальт сотни роялей. От чудовищного звука этого вибрирует рябью туман вокруг «Авроры». И вижу я, как из свинцового поднебесья падают в воду десятки грязных чаек, моментально разучившись летать. Где-то со звоном осыпалась сотня оконных стекол. Толпа визжит и корчится, пытаясь разбежаться. Рядом со мной, теряя сознание и раскинув руки, падает старик. Он падает долго и медленно, и вижу я, как зрачки его закатываются внутрь, уступая место зеленоватым белкам, а из носа и седых ушей брызжет кровь, пачкая бежевый плащ. Упав, старик исчезает в тумане. За ним стоит курсант Нахимовского училища в круглых очках, и лопаются стекла в этих очках, врезаясь в глаза. Курсант орет, но я не слышу, и закрывает лицо, сквозь тонкие пальцы хлещет кровь.

– Блять, суки, пидорасы! – орет мне кто-то слишком громко в ухо, и я открываю глаза.

– Говно! Гниды! – рычит брат и ломает в руках, как будто пытаясь задушить, телефонную трубку зеленого цвета.

Трубка трещит, но не сдается.

– Что случилось? – спрашиваю я, еле ворочая сухим языком.

– Прикинь, Сид, – замечает меня брат, – на Сныц уголовку завели, похоже, закроют! Сид, это они мне мстят, стопудово!

– Кто? – Я стираю с губ засохшую слюну.

– Они, блять! Мстят мне! Мстят за вчерашнее! – орет он.

Потом опускает руки, в которых болтается трубка.

– Бедная Сныц! – шепчет он, глядя сквозь пол. – Бедная, бедная, бедная, бедная!

– Брат! – зову я его и трогаю за плечо.

– А? – очухивается он. – О, Сид! Давай вмажемся!

Выбирает из бутылька сначала себе, потом мне. Подставляю руку, брат вроде в адеквате. Он прихватывает мою руку за локоть.

– Поработай! Замри! – он облизывается.

В этот раз как-то нежнее. Кухня как кухня.

– Сид, сходи, проверь! Как там тот, сныцевский, – шепчет брат с закрытыми глазами, вынув иглу из вены.