Бесцветный

ОДНАЖДЫ, КОГДА МНЕ БЫЛО ДЕСЯТЬ ЛЕТ, Я НАВЕЩАЛ ПАПУ В ЙОВИЛЛЕ, и мне нужны были батарейки для одной из моих игрушек. Мама отказалась покупать мне новые батарейки, потому что, разумеется, считала это напрасной тратой денег, так что я улизнул в магазин и стащил упаковку. Охранники магазина поймали меня на выходе, отвели в свой кабинет и позвонили маме.

– Мы поймали вашего сына на краже батареек, – сказали они. – Вам надо прийти и забрать его.

– Нет, – ответила она, – отведите его в тюрьму. Если он собирается нарушать закон, пусть знает о последствиях.

И она повесила трубку. В конце концов, они отпустили меня, предположив, что я был своего рода беспутным сиротой. Ведь что за мать скажет полиции, чтобы десятилетнего ребенка отправили в тюрьму?

Глава 17 Мир не любит тебя

Мама никогда не давала мне спуску. Каждый раз, как я попадал в переплет, меня ждала жестокость из лучших побуждений: нотации, наказание и порка. Каждый раз. За каждый проступок. Это касается многих черных родителей. Они стараются призвать тебя к порядку до того, как это сделает система. «Мне придется сделать это с тобой, прежде чем это сделает с тобой полиция». Потому что только об этом думают черные родители с того самого дня, как ты становишься достаточно большим, чтобы гулять по улицам, где тебя ждет закон.

Попасть под арест в Александре было суровой правдой жизни. Настолько повседневной, что, когда мы ошивались на углу, у нас был для этого знак, условное обозначение: сложить запястья так, словно на тебя надели наручники. Каждый знал, что это означает.

– Где Бонгани?

Сложенные запястья.

– О, черт. Когда?

– В пятницу вечером.

– Проклятье.

Мама ненавидела «район». Ей не нравились мои тамошние друзья. Если я приводил их в дом, она не хотела, чтобы они даже заходили внутрь. «Мне не нравятся эти парни», – говорила она. Она не ненавидела лично их, она ненавидела то, что они воплощали. «Вы с этими ребятами вляпываетесь в такое дерьмо, – говорила она. – Ты должен внимательно относиться к тому, кем ты себя окружаешь, потому что они могут определять, кем являешься ты».

Больше всего она ненавидела в «районе» то, что, как она говорила, он не заставлял меня стать лучше. Она хотела, чтобы я проводил время с двоюродным братом в его университете.

– Какая разница, где я провожу время, в университете или «на районе»? – спрашивал я. – Я же вроде не собираюсь поступать в университет.

– Да, но университет окажет на тебя влияние. Я же тебя знаю. Ты не сможешь сидеть и смотреть, как эти ребята становятся лучше, чем ты. Если ты будешь в положительном и прогрессирующем окружении, ты тоже станешь таким. Я постоянно твержу тебе, чтобы ты изменил свою жизнь, а ты этого не делаешь. Когда-нибудь тебя арестуют, и когда это произойдет, не звони мне. Я скажу полицейским, чтобы они посадили тебя – просто для того, чтобы ты получил урок.

И на самом деле были черные родители, которые так поступали, не нанимали своим детям адвоката – крайняя степень жестокости из лучших побуждений. Но это не работало, потому что ты даешь ребенку жесткую любовь, когда ему, возможно, нужна просто любовь. Ты пытаешься преподать ему урок, но этим уроком теперь станет вся его оставшаяся жизнь.

Однажды утром я увидел в газете объявление. Какой-то магазин устраивал тотальную распродажу мобильных телефонов, и они продавались по такой смехотворной цене, что я понимал: мы с Бонгани можем с прибылью для себя сбыть их в «районе». Этот магазин находился в пригороде, слишком далеко, чтобы идти туда пешком, и слишком в стороне, чтобы доехать на микроавтобусе. К счастью, на заднем дворе была мастерская моего отчима и несколько старых автомобилей.

Я лет с четырнадцати тайком брал драндулеты Абеля, чтобы кататься по окрестностям. Говорил, что тестирую их, чтобы убедиться, что они отремонтированы правильно. Абель не считал это смешным. Меня много раз ловили. Ловили и отдавали на расправу разъяренной матери. Но это никогда не останавливало меня, что бы я ни делал.