Бесы

Впрочем, «соединиться» с разбойником Федькой, образ которого в «Бесах» весьма неоднозначен, у Петра Степановича получилось не впол­не. Как не получилось у него использовать и волнения рабочих на шпигулин- ской фабрике. Однако действовал Верховенский и здесь в точном соответст­вии с «Катехизисом революционера», который предписывал «всеми силами и средствами <...> способствовать развитию и разобщению тех бед и тех зол, которые должны вывести, наконец, народ из терпения и побудить его к пого­ловному восстанию». С одной стороны, им организованы распространение на фабрике прокламаций и подговор фабричных «к социальному бунту», а с другой — он же, руководствуясь своим излюбленным принципом «чем хуже, тем лучше», предлагает губернатору фон Лембке «перепороть их сплошь, и дело с концом» (с. 427), рассчитывая, что если не прокламации, то розги под­нимут революционный дух рабочих.

Конечно же, нельзя понимать дело так, что Достоевский, выстраивая те­матическую композицию «Бесов», непосредственно отправлялся от текста «Катехизиса революционера», но он, безусловно, знал этот программный до­кумент Нечаева, глубоко его проанализировал и, продолжая работу над рома­ном (создавая части вторую и третью), многое из него припомнил и позаимст­вовал. Мне же сейчас важно подчеркнуть, что нечаевская история сама по себе (убийство «пятеркой» Сергея Нечаева студента Иванова) не давала Достоев­скому достаточного материала для разработки в «Бесах» ряда важных сюжет­ных линий, связанных с образом Петруши Верховенского. И писатель не про­сто восполнил дефицит материала работой творческой фантазии, а гениально «развернул» в произведении в действиях своего героя ряд принципиальных установок, которые были лишь теоретически намечены автором «Катехизи­са...», но не получили реализации в его практической деятельности. В этом от­ношении в фигуре Петра Верховенского в «Бесах» отразился не только облик реального Сергея Нечаева, но и та программа «идеального революционера», которая была столь рельефно очерчена в разработанном им документе.

Для понимания художественной специфики образа Верховенского в ро­мане исключительно важно одно из положений первого раздела нечаевско- го «Катехизиса. »: «Революционер презирает всякое доктринерство и от­казывается от мирской науки, предоставляя ее будущим поколениям. Он зна­ет только одну науку — науку разрушения. <...> Для этого изучает он денно и нощно живую науку — людей, характеров, положений и все условия настоя­щего общественного строя во всех возможных слоях. Цель же одна — наиско­рейшее и наивернейшее разрушение этого поганого строя».

Трудно сказать определенно, насколько преуспел в освоении этой «живой науки» реальный Сергей Нечаев (есть основания полагать, что это была его сильная сторона). Но своего героя, Петра Верховенского, Достоевский в пол­ной мере наделил проницательностью в понимании слабостей человеческой души, тех отрицательных ее сторон, которые облегчают вовлечение «люди­шек» в дело всеобщего разрушения. Петруша, например, отлично понимает, какой подчиняющей современного человека силой является страх прослыть в обществе недостаточно либеральным, «стыд собственного мнения» — «це­мент, всё связующий» (с. 459)[23]. Организуя свои «пятерки», Верховенский использует и другую силу, которая «ужасно действует», — это «мундир». «Нет ничего сильнее мундира, — поясняет он Ставрогину. — Я нарочно вы­думываю чины и должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели, регистраторы, их товарищи — очень нравится и отлично при­нялось» (Там же).

Особенно чуток Петр Верховенский к уязвимым сторонам национально­го менталитета. Он по достоинству оценивает замечание Кармазинова о том, что «откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за со­бой увлечь можно» (с. 462), и с восторгом излагает этот постулат Ставроги- ну как один из краеугольных камней своей «живой науки». Он не упускает и важности высказывания Шатова (сделанного, видимо, еще до произошедше­го в его мировоззрении переворота): «.если в России бунт начинать, то что­бы непременно начать с атеизма» (с. 297) — и т. п.

Петр Степанович у Достоевского также замечательный социальный диаг­ност. Он, конечно, смешон, когда назначает грядущую всероссийскую «рас­качку» на май следующего года. Но обоснование им своей уверенности в бли­зости революционных потрясений далеко не смешно. Верховенский мог бы убежденно повторить слова Кармазинова о том, что «Россия есть теперь по преимущество то место в целом мире, где всё что угодно может произойти без малейшего отпору» (с. 446). И у него для таких заявлений гораздо больше оснований, чем у «великого писателя», наблюдающего русскую жизнь из не­мецкого города Карлсруэ.