Бесы

Достоевский во многом передоверил Петру Степановичу свою собствен­ную социальную диагностику (которую позднее он широко развернет на стра­ницах «Дневника писателя»). Но только то, что вселяло в писателя тревогу за судьбы России, за ее национальную будущность, Верховенский, напротив, рассматривает как залоги успеха в деле «наискорейшего и наивернейшего разрушения этого поганого строя», как свидетельства своей силы. «Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? — говорит он Ставрогину. — Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы <.>. Слу­шайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяж­ные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литерато­ры, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают!» (с. 497-498).

«Но это лишь ягодки, — азартно продолжает он. — Русский бог уже спа­совал пред „дешевкой". Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: „двести розог или тащи ведро"» и т. д. (с. 498-499). Вот «живая на­ука» Петра Верховенского, результаты изучения им «денно и нощно» «лю­дей, характеров, положений и всех условий настоящего общественного строя во всех возможных слоях». И вполне прав оказывается С. Н. Булгаков, про­ницательно заметивший, что «Бесы» допускают рассмотрение как роман не только «о русской революции», но и «о болезни русской души»[24]. Два этих аспекта связаны у Достоевского глубинной органической связью.

И в материалах процесса по делу нечаевцев, и в освещавших процесс га­зетных публикациях неоднократно Сергея Нечаева сравнивали с гоголевским Хлестаковым. Характерно, что и у Достоевского в подготовительных матери­алах к «Бесам» параллель «Верховенский — Хлестаков» возникает не од­нажды. См., например, в августовских набросках 1870 года: «Между тем в городе, вроде Хлестакова, сын Ст<епана> Тр<офимовича> »; «хлестаков- ское появление Нечаева» (Т. 11. С. 202) и т. п. В примечаниях академиче­ского ПСС было сделано предположение, что известный адвокат В. Д. Спа- сович, выступая на процессе, сравнил в своей речи Нечаева с Хлестаковым, «возможно, не без влияния первой части „Бесов"», которая к тому времени уже была опубликована (Т. 12. С. 203). Такое допущение представляется сом­нительным. Хлестаковские черты в образе Петруши Верховенского в первой части (эпизод в гостиной Варвары Петровны) не выступают сколько-нибудь рельефно. Они проявятся более ощутимо во второй и третьей частях. И если бы не свидетельства ранних набросков к «Бесам», можно было бы, наоборот, скорее предположить влияние в этом пункте газетных публикаций на творче­ский процесс Достоевского. Хронология, однако, свидетельствует, что ассо­циации с Хлестаковым при разработке писателем образа Петра Верховенско­го, с одной стороны, и принадлежащее адвокату Спасовичу сравнение Сергея Нечаева с гоголевским героем, с другой — вполне независимы друг от друга. Данное наблюдение подтверждает, что организатору «Народной расправы» действительно в сильной степени была свойственна хлестаковщина, и это по­чувствовал не один Достоевский.

Сергей Нечаев и начал свою политическую карьеру с того, что распростра­нил в среде соратников вымышленные сведения o своем аресте после студен­ческих волнений в Петербурге, о заключении и затем побеге из Петропав­ловской крепости. С этой легендой он весной 1869 года появился в Женеве, введя в заблуждение М. Бакунина и Н. Огарева, которым аттестовал себя как представителя разветвленной революционной организации в России. Из Же­невы осенью того же года, снабженный фиктивным «мандатом», подписан­ным Бакуниным, он вновь вернулся в Россию, где начал вербовать членов под­польной организации, представляясь полномочным представителем мифиче­ского заграничного Центрального комитета, и т. п.

Петруша Верховенский действует аналогичным образом. «Дураки попре­кают, что я всех здесь надул центральным комитетом и „бесчисленными развет­влениями" (подпольной организации. — Б. Т.), — говорит он Ставрогину. — Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я да вы, а разветвлений будет сколько угодно» (с. 460). «Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха!» — доверительно признается он тому же Ставрогину в другом эпизоде (с. 497). Вполне хлестаковской чертой является и распростра­нение Петром Степановичем прокламации со стихотворением «Светлая лич­ность», сопровождаемое уверениями, что этот поэтический текст ему «сам Герцен в альбом написал» (с. 455)[25]. Примеры можно приводить еще и еще.