Бесы

Петр Степанович — гений смуты, идеолог «раскачки». Но в роли «идо­ла», кумира толпы он себя не мыслит. Почему и необходим ему загадочный красавец Ставрогин. Без него в полном объеме план Верховенского неосуще­ствим. «Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки» (с. 496), — истерически кричит он Ставрогину. «Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею и чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо, как вы. Я никого, кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк.» (Там же).

Можно отчасти согласиться, что в этом пункте Петр Верховенский макси­мально отдаляется от своего реального прототипа, Сергея Нечаева, который ни с кем и никогда делиться властью не стал бы. Однако и признания Петра Сте­пановича в рассматриваемом эпизоде далеко не так однозначны. О «двусмыс­ленности» отношений Верховенского к своему «идолу» проницательно писал К. В. Мочульский, заметивший, что Петруша «влюблен в него и целует у него руку», но в то же время «смертельно ненавидит Ставрогина»[31]. Это действи­тельно так. Смертельно ненавидит прежде всего потому, что вынужден усту­пить ему власть, но и влюблен по той же причине: ведь сам же Верховенский и «выдумал» Ставрогина — Ивана-Царевича. Это его заветная мечта, осущест­вление и завершение его собственной идеи. «Я вас с заграницы выдумал; выду­мал, на вас же глядя, — заявляет он Николаю Всеволодовичу. — Если бы не гля­дел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в голову!.. » (с. 502). И в отказе (или, с другой стороны, в неспособности) Ставрогина играть ту роль, которую Петр Степанович планирует для него и которой соблазняет его, некоторые ис­следователи даже находят черты «личной трагедии» Верховенского[32].

Фольклорный Иван-Царевич или упоминаемый в близком контексте исторический и одновременно песенный Стенька Разин — это, конечно же, стилистические знаки «легенды», предназначенной для народных масс. Но под легендарным слоем в замысле Верховенского просматривается иной, бо­лее глубокий и важный.

В исследовательской литературе не однажды указывалось на апокалипсиче­ские ассоциации, возникающие при чтении «Бесов». «Эта книга великого гне­ва написана в апокалипсических красках. <.> Апокалипсис стоял перед гла­зами художника, когда он писал свой роман»[33], — отмечает Аким Волынский. Апокалипсис толкуют по ночам Кириллов с Федькой Каторжным. На апока­липсические пророчества ссылается Шатов. Строки из этой последней книги Священного Писания читает умирающему Степану Трофимовичу книгоноша Софья Матвеевна (а в опущенной главе «У Тихона» по просьбе Ставрогина тот же фрагмент на память произносит архиерей Тихон). Сам Достоевский позднее, в публицистике «Дневника писателя», не однажды будет обращать­ся к Откровению св. Иоанна Богослова, интерпретируя многие явления совре­менной жизни как признаки наступления апокалипсических времен. Подоб­ное переживание современности, бесспорно, присутствует и в романе «Бесы», который зачастую даже рассматривают как «написанный в некоторых отноше­ниях по прообразу Апокалипсиса»[34]. В таком контексте тема самозванства в «Бесах» вполне может быть интерпретирована как тема антихриста. Это и есть подлинная роль, предназначенная для Ставрогина Петром Степановичем, меч­тающим видеть его, по выражению Р. Гуардини, в качестве «мессии своей бо­лее чем сомнительной эсхатологии»[35]. «Верховенский влечется к Ставрогину как к своему Ивану-Царевичу, потому что он чувствует в нем все те дары Анти­христа, в которых он нуждается и которых у него самого нет»[36], — справедливо указывает С. И. Гессен. Так открывается мифопоэтический план романа, и скан­дальная губернская хроника прочитывается как репетиция не просто грядущей общероссийской смуты, но — грядущего русского апокалипсиса.

В этом мифопоэтическом плане открываются специфические черты и в самом Петре Степановиче. Характерна уже первая портретная зарисовка ге­роя, данная при его появлении в романе: «Никто не скажет, что он дурен со­бой, но лицо его никому не нравится. Голова его удлинена к затылку и как бы сплюснута с боков, так что лицо его кажется вострым. <...> Выговор у него удивительно ясен; слова его сыплются, как ровные, крупные зернушки, все­гда подобранные и всегда готовые к вашим услугам. Сначала это вам и нравит­ся, но потом станет противно <...>. Вам как-то начинает представляться, что язык у него во рту, должно быть, какой-нибудь особенной формы, какой-ни­будь необыкновенно длинный и тонкий, ужасно красный и с чрезвычайно во­стрым, беспрерывно и невольно вертящимся кончиком» (с. 253-254). «Пе­ред нами настоящий черт, напоминающий черта, который пригрезился Ивану Карамазову»[37], — комментирует эту портретную характеристику героя Аким Волынский.