Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Второй посетитель, бывший сослуживец-чиновник, рассказывает Обломову о недавнем повышении до должности главы департамента, о новых обязанностях и привилегиях. «Выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает, – размышляет Обломов. – У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства – зачем это?» Потягиваясь, Обломов гордится, что ему не нужно больше писать никаких отчетов и что здесь, на диване, «есть простор его чувствам, воображению».

Теперь я поняла, что проблема личности – это ключ к лени Обломова. Нежелание Обломова быть сведенным к совокупности действий столь велико, что он выбирает систематическое бездействие – дабы таким образом полнее раскрыть свою подлинную личность и наслаждаться ею в незамутненном виде.

Третий посетитель, критик, приходит к Обломову, пребывая в восторге от изобретения литературного реализма. «Все пружины тронуты; все ступени общественной лестницы перебраны, – разглагольствует он. – Все разряды падших женщин разобраны… француженки, немки, чухонки, и всё, всё… с поразительной, животрепещущей верностью!» Обломов не только отказывается читать реалистические книги, а чуть ли не начинает горячиться. «Где же человечность-то?.. Изображают они вора, падшую женщину, а человека-то забывают или не умеют изобразить… Человека, человека давайте мне!» – кричит он.

Размышляя о проблеме личности в контексте литературного реализма, я вспомнила фразу из дневника Бабеля, которую сначала приняла за шутку: «Что такое этот прожорливый и жалкий высокий юноша с мягким голосом, увядшей душой, острым умом?» Это была не шутка, а вопрос: где, где в этих характеристиках личность? Что есть личность? В выступлении 1936 года Бабель описал перемену в своих взглядах на процесс писательства: раньше он считал, будто события тех времен настолько необычны и удивительны, что успевай только записывать, и они скажут «сами за себя», но литература «объективизма» «получилась неинтересной». «В моем построении человека и не было, – заключает Бабель, – он ушел от самого себя». Через три года его забрали в НКВД, не дав закончить. Человек ушел навеки.

Наша беседа с Матеем перешла к вопросам о формировании личности под разными влияниями и о роковой роли других людей в нашей жизни. Помнится, я сказала, что не верю Бабелю, когда тот пишет, будто самое важное влияние на него оказал Мопассан.

– Полагаю, у тебя есть другие кандидатуры?

– Ну… Сервантес. – Моя последняя теория основывалась на том, что Бабель включил в один свой рассказ некоторые моменты из биографии Сервантеса, который семь лет проработал счетоводом на Испанскую Армаду.

– Слушая тебя, я опасаюсь, – в итоге сказал Матей, – что ты мне начинаешь напоминать одного немецкого философа. – Немца звали Лео Штраус, он написал комментарий к западной философии, где доказывал, что все величайшие философы стремятся зашифровывать свои истинные идеи. Он взял на себя миссию открыть «другого Платона», «другого Гоббса», «другого Спинозу», сформулировать то, что Платон, Гоббс и Спиноза оставили невысказанным. – Многие идеи, которые он приписывает Спинозе, интересны, – рассказывал Матей, – но если Спиноза и вправду так думал, то почему же он не сказал об этом прямо?

На этих словах из темноты возникли две фигуры – Фишкин и Скайуокер.

– Элиф! – сказал Скайуокер. – Как раз тебя мы и хотели увидеть. Правда?

– Да, – грустно отозвался Фишкин.

– Фишкин хочет кое-что тебе рассказать. Хочет?

– Да. – Фишкин тяжело вздохнул. – Помнишь, я вчера говорил, что Залевский показал мне средний палец? На самом деле все было н-н-не так… – Он замолк.

– Ну? – подтолкнул Скайуокер.

– На самом деле, – продолжил Фишкин, – это я показал палец ему. Когда я нашел место для парковки и начал туда подъезжать, с другой стороны вдруг примчалась эта машина и заняла мое место. Естественно, я показал чуваку палец. Он тоже мне показал палец, и тут я увидел, что это Залевский. И уехал. Я еще вчера хотел сказать тебе правду. Но стоило мне заикнуться, что Залевский показал мне палец, как ты такая: «О боже! Какой злодей!» И я не смог признаться, что сделал это первым.