Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

У этой странной истории еще более странный эпилог. Когда в 1908 году Толстой лежал в лихорадке, один посетитель принес ему новость о том, что Гимер умер. «Труп теперь на самом деле мертв», – съязвил гость, но у Толстого стерлись все воспоминания не только о своем протеже, но и о существовании пьесы. Даже когда ему пересказали сюжет, он так и не вспомнил, что писал нечто подобное: «И я весьма, весьма счастлив, что эта пьеса улетучилась из моей головы, освободив место чему-то другому». Центральный вопрос Ваниного доклада – «Кто же такой живой труп?».

Его выступление вилось спиралями и кольцами, переливаясь на солнце. Сначала оказалось, что Федор у Толстого – на самом деле Федор Достоевский, которому в свое время пришлось пережить минуты перед расстрелом и пройти через Мертвый дом. Потом выяснилось, что Федор – это Федоров, философ-библиотекарь, веривший, что глобальная задача человечества – употребить все силы науки для упразднения смерти и воскрешения всех мертвых. Далее мы узнали, что живой труп – это Анна Каренина, которая погибла в романе как неверная жена и вернулась в пьесе как теща. Потом речь пошла об Иисусе Христе, чью гробницу через три дня и три ночи нашли пустой: ведь что такое Бог Толстого, как не живой труп? И что такое сам Толстой?

Банкет в тот вечер затянулся до десяти или одиннадцати. Развлекательную часть обеспечивали студенты Академии аккордеона имени Льва Толстого – мальчики от шести до пятнадцати лет, которые уже научились манерам добродушных ностальгирующих старичков[14]. Даже самые мелкие из них, с крошечными аккордеончиками, многозначительно улыбались, кивали и даже подмигивали аудитории.

Но сначала я пошла в гостиницу, где приняла душ и надела льняное платье. Многие из международных толстоведов поздравили меня со сменой одежды. Некоторые и впрямь думали, что у меня больше ничего с собой нет. Один русский белоэмигрант из Парижа пожал мне руку. «Сегодня вечером вы должны переодеться трижды, – сказал он, – чтобы наверстать упущенное».

За ужином прозвучало множество тостов. Особенно долгий и бессмысленный тост был произнесен неизвестным мне человеком в спортивной куртке; позднее я узнала, что это прапраправнук Толстого.

На следующее утро нас ожидал ранний подъем: заключительным мероприятием Международной толстовской конференции стала экскурсия в бывшее имение Антона Чехова. Маршрут от Ясной Поляны до Москвы занимает три часа, и Мелихово – прямо по пути. В этом отношении экскурсия имела, конечно, некоторый логистический резон. Но после пяти дней полного погружения в Толстого, мастера русского романа, казалось странным так беззаботно переключиться – только потому, что мы проезжаем мимо, – на Чехова, мастера русского рассказа и совершенно иного писателя.

Итак, после банкета, когда участники отправилась паковать свои чемоданы – мой-то, разумеется, так и не был распакован, – я вышла на балкон поразмышлять о Чехове. Воздух пах растениями и сигарным дымом, и мне вспомнился чудесный рассказ, который начинается с того, что молодой человек поздним весенним вечером приезжает в сельский дом своего бывшего опекуна, известного садовода. Ожидаются заморозки, и садовод с дочерью в панике, как бы не замерзли сады. Дочь решает не ложиться, чтобы присматривать, как жгут костры. Они с молодым человеком всю ночь гуляют сквозь ряды деревьев, кашляя и плача от дыма и наблюдая за работниками, которые подбрасывают в тлеющие костры навоз и мокрую солому. Я пыталась вспомнить, чем заканчивается рассказ. Ничем хорошим он не заканчивается.

Когда роман «Война и мир» вышел в свет, Чехову было девять. Толстого он боготворил и страстно желал с ним встретиться, но в то же время перспектива подобной встречи наполняла его сильнейшей тревогой: он даже однажды убежал из московской бани, узнав, что там сейчас Толстой. Чехов не хотел знакомиться с Толстым в бане, но эта участь была, видимо, неизбежна. Набравшись, наконец, достаточно смелости для визита в Ясную Поляну, он прибыл туда ровно в тот момент, когда Толстой направлялся в купальню для ежедневного омовения. Тот настоял, чтобы Чехов составил ему компанию; Чехов позднее вспоминал, как они с Толстым сидели голые по подбородок в воде, и борода Толстого величественно плавала перед графом.

Несмотря на свою вечную неприязнь к медикам, Толстой сразу проникся к Чехову симпатией. «Он очень даровит, и сердце у него, должно быть, доброе, – писал он. – Но до сих пор нет у него своей определенной точки зрения». Какая уж тут определенность, когда речь о таком странном процессе, как жизнь, приводящая твою точку зрения на один уровень с плавающей бородой одного из величайших чудаков мировой литературы? Сегодня купальня частично отгорожена, и там весьма буйная растительность. Один из международных толстоведов добился того, чтобы посидеть там, и вылез весь зеленый.