Бетховен. Биографический этюд

Хотелось бы мне знать, когда ты можешь или собираешься быть здесь. Ты знаешь, что нам нужно отправиться кое-куда, а потому можем пойти обедать куда хочешь.

С письмом к Ш. делай, как знаешь; отдать его или нет – все зависит от твоего усмотрения.

Твой верный дядя.

(Написано карандашом у девицы Саломон).

Уже потому, что ты, по крайней мере, последовал моему совету, все прощаю и забыто. Об этом поговорим еще. Сегодня совершенно спокоен. Не думай, что мною руководит что-либо иное, кроме твоего блага, так и смотри на мои поступки. Не делай ничего такого, что могло бы сделать тебя несчастным, и преждевременно прекратить мою жизнь, я заснул только около 3 часов, потому что кашлял всю ночь. Обнимаю тебя сердечно и убежден, что вскоре ты перестанешь меня не понимать; так объясняю я себе также твое вчерашнее поведение. Ожидаю тебя непременно сегодня в час, не причиняй мне горя и не пугай меня.

Пока прощай!

Твой истинный и верный отец.

Мы одни; потому не зову X. тем более, что надо скрыть вчерашнее. Приходи же.

Да не обливается сердце мое кровью.

Поведение племянника становилось все невыносимее для композитора, вызывало его упреки, выговоры, увы, не достигавшие цели.

Карл оправдывается в разговорной тетради: «Ты считаешь меня упрямым только потому, что, выслушивая целый час твои замечания, я не могу сразу перейти от удрученного состояния к шуткам… Я не так легкомыслен, как ты думаешь; после твоей воскресной вспышки в присутствии Хольца я был так расстроен, что дома все заметили это… Я страдаю головною болью; она стала постоянною, голова болит все в одном месте… Надеюсь, после этого ты поймешь мои взгляды и изменишь отношение ко мне…» Такими оправданиями полны десятки страниц в разговорных тетрадях композитора, напрягавшего последние усилия исправить юношу и обеспечить его будущность; нравственные муки Бетховена были настолько велики, что он записывает в дневник свое намерение: «Откажись от опеки – иначе будет плохо».

В отношениях дяди и племянника Хольц брал на себя иногда непростительную роль мелкого интригана и сплетника: «Карл, – пишет он в тетради, – рассказывает везде, что может делать с вами все, что хочет; может позволить себе все, и уверен в вашей поддержке…» Однажды Хольцу удалось добыть записку Карла к Нимецу, и он спешит сообщить дяде ее содержание:

«Как поживает твоя возлюбленная, твоя богиня, – спрашивает Карл своего беспутного друга, – когда ты ее видел? Скоро ли еще будешь ею любоваться, обнимать, целовать?.. Когда же я, несчастный, увижу тебя?..» Не раз он поносил также Нимеца. «Это не только испорченный, но погибший юноша», – говорил Хольц, впрочем, не без основания: Нимец вскоре покончил самоубийством в волнах Дуная.

Нечто аналогичное задумал также Карл, чтобы избавиться от назойливого дяди, от долгов и от учения, сулившего мало светлых дней. Семейная драма, с ее некоторыми непонятными деталями, представлена нами здесь в виде ряда отрывков из дневника и разговорной тетради, рисующих яркими штрихами нравственные страдания тех дней, когда композитор создавал свою лебединую песнь, свой последний квартет ор. 135. Однажды, в августе, рано утром Хольц вбежал к Бетховену, взволнованный, растерянный, схватил разговорную тетрадь и вписал:

«Карл хочет застрелиться. Я отправился за ним в школу. Он убежал от меня».

Бетховен стоял, как громом пораженный, но Хольц, надев на него шляпу, повлек за собой, и через несколько минут они уже были в Alleegasse, № 72, у Шлеммера.

Хольц. – Я приведу полицию. Его надо увезти отсюда. Ведь он не выдержит экзамена… Позвать Шлеммера.

Шлеммер. – Расскажу все в двух словах. Я сегодня узнал, что племянник ваш давно намерен застрелиться. До следующего воскресенья; по справкам моим, причиной служат, кажется, долги. Он лишь отчасти сознался в своих проступках. Я нашел у него в ящике заряженный пистолет, пули и порох; тогда я решил предупредить вас как отца. Пистолет спрятан у меня. Будьте к нему великодушны, чтобы не вызвать отчаяния. Я получил всю плату сполна до августа-месяца.

Хольц. – Что теперь делать? Это не его почерк, но все заплачено до конца июля. Его невозможно было удержать: он сказал, что сейчас же вернется к Шлеммеру, только возьмет свое письмо у приятеля, пока я поговорю с Рейсером. От вас он убежал бы точно так же. Если он вздумает сделать что-нибудь над собою, то никто не удержит его. Он сказал мне: зачем удерживать меня. Если сегодня не удастся, то я сделаю это в другой раз.

Шлеммер. – Можно вынуть пулю.

Бетховен. – Он утопится.

Шлеммер. – Напрасно вы не удержали его…

Хольц. – Если бы он серьезно решил лишить себя жизни, то никому не сказал бы об этом, а тем более женщине, какой-нибудь танцовщице. Мы узнаем от Блехлингера адрес Нимеца. Помните, как он возмущался вашими замечаниями. Все его поведение в отношении к вам было сплошь лживо, кровь матери проявилась.

Хольц. – Здесь живет Нимец? Никого нет дома. Поедем на Ландштрассе. Его видели с нею у Кернтнертор в тот же день, когда он утром навестил вас.

Отсюда Хольц везет Бетховена в полицию и к матери, где пишет: