Без дорог

— Ату его! Ату! А-а-а-а! — Прокричал вдогонку ему Емельяныч. Он первый оправился от опасной встречи.

Проводив медведя за косогор и видя, что за ним не идут, Бусый вернулся, рыча и лая в ту сторону, где скрылся медведь.

— Так-то, Михайлыч, лучше будет! Найдешь себе новое логово, а мы тут ночевать будем.

Зная медвежьи причуды, Емельяныч зря не стрелял в косолапых.

Выбрав сухое, ровное место, разложили костер и поставили палатку. Расседланная Рыжуха, глубоко вздохнув, шумно встряхнулась и принялась щипать еще сочный зеленый хвощ. Ее привязали неподалеку на короткой веревке так, чтобы на нее падал свет костра. Василий сварил вкусный, необычный для тайги ужин — мясо сохатого с картошкой. Прислушиваясь к отдаленному гулу, Емельяныч и техник с опаской поглядывали на небо и вверх, где за бровкой качались от ветра высокие сосны. Еще дальше наверху гул сменялся треском и грохотом упавших деревьев. В рассохе было безветрено. Кусок темно-синего неба то затягивался в прогалине желтовато-белой пеленой, то озарялся оранжево-багряным заревом.

Неожиданно небо и вершины елей над прогалиной затянуло густой пеленой дыма. Переливаясь с хребтины в рассоху, она стелясь все ниже и ниже, прижималась к земле. Едкий дым от горелой хвои оседал на землю. Его удушливый запах разъедал глаза, набивался в нос, рот и горло, заставлял чихать и кашлять. Люди, прижатые пеленой дыма к земле, задыхались. Они стали судорожно сгребать в потемках, ломая ногти, влажный зеленый мох и закрывать им нос, рот и глаза. Мох служил фильтром… Рыжуха рвалась на привязи, фыркала и дрожала. Пригибаясь к земле, Василий ощупью пробрался к лошади, перерезал ножом веревку, подвел к самой воде и накинул на голову лошади мокрый плащ.

Треск, грохот и гул наверху нарастали. Под ураганное завывание ветра белая пелена дыма задвигалась и потекла через косогор вверх по рассохе. Колыхание дыма, плавное и медленное, то вниз, то вверх, становилось волнистым. И чем сильнее и ближе раздавался рев урагана и надземного гула, тем чаще слои дыма разрывались на клочья, вытягивались, крутились в вихре и проплывали белыми змеями меж склоненных ветром могучих елей.

Вдруг над рассохой взлетело с оглушительным ревом и гулом огромное пламя, на секунды осветило прогалину, обожгло лицо и руки, переметнулось за рассоху и рассыпалось миллиардами искр. Золотой светящийся дождь угасал и рассеивался на лету, а огненный вихрь замелькал вдалеке. На дне рассохи стало жарко и душно, как в знойный день летом. Внезапно наступила тишина. Так неожиданно быстро и счастливо пролетел над людьми этот всепожирающий огненный шквал.

Не зная что будет дальше и что им еще суждено пережить, люди молча, точно оцепенев, сидели с горстями влажного зеленого мха и смотрели туда, где продолжал бушевать, освещая заревом небо, огнедышащий вихрь. Он уносил в буре огня и искр всякое биение жизни, опаляя насмерть то, что было еще вчера исполинским сосновым лесом.

Над головой снова появилось звездное небо. Чуть шевеля ветками, покачивались высокие ели. В воздухе, как от притушенного костра, пахло угаром и головнями. Тул урагана утих. Голодную и измученную Рыжуху начинала кусать ожившая от тепла, неугомонная мошка, и вновь наступившую тишину ночи всколыхнул глухой удар ботала. Он пробуждал людей к жизни и звал их к забытому ужину.

Внезапно брошенный ужин медленно продолжался с перерывами всю ночь. Напряженные нервы прогнали сон. Немного слов было сказано в эту ночь, но всем вспоминался дважды потревоженный старый медведь, который торопливо убегал сюда от пожара. Видно, пожары были знакомы мишке давно и спасение от них он находил в рассохах.

Под утро землю сковали заморозки, а в воздухе еще сильнее запахло гарью и головешками. После крепкого чая быстро собрались в путь, но в гору потянулись медленно, точно прощаясь с домашним ночлегом.

— Спасибо Михайлычу! Выручил, — тихо сказал Емельяныч и повесил на плечо двустволку дулом вниз.

Чем выше поднимались на хребтину, тем сильнее пахло застойным дымом и гарью. Просветы между деревьями становились все шире, и неожиданно лес кончился. Открылось необычное, грустное зрелище. Бесконечное, как море, кладбище леса в голубой дымке преграждало дорогу.

Мертвая тишина, синеватый, еле заметный дымок и терпкий, смолистый запах обгорелых, но не сгоревших дотла деревьев царили над этим кладбищем.

Вековые сосны полегли, разметав в стороны почерневшие сломанные ветви с опаленной хвоей. Через нагроможденные одно на другое деревья, вывороченные корни, глубокие ямы и груды кое-где дымящихся сучьев могли пролететь только птицы.

Отряд пять суток бродил по окраинам свежих ломов и гарей, но был не в силах пробраться на Чуну и найти Хандальскую тропу. Тайга опустела, как вымерла. Только однажды на вывороченных с землею корнях путники заметили бурундука, да в одной из рассох старую медвежью лежку. Бурундук прижался к корням и затих — он был без хвоста.

Все тяжелее давался людям каждый километр пути. В поисках старой тропы из Хандальской на Чуну отряд потерял еще день и вышел на Бирюсу.