Без измены нет интриги

Я выкурила одну за другой две сигареты и, не дождавшись Матье, решила посидеть в баре: все равно он придет туда.

Бармен в компании каких-то парней смотрел по телевизору футбольный матч. Я села, он спросил: «Чего желаете?»

— Some sheets for ту bed and one Grand Marnier on the rock[16].

— «Гран-Марнье» для мадемуазель, — повторил он с заметным акцентом и заулыбался до ушей, довольный, что сразу угадал мой французский (наверно, из-за того, как я произнесла «Гран-Марнье»), и счастливый вдвойне, что смог ответить мне на этом языке. Тут же передо мной оказались бокал и две простыни в прозрачной упаковке со штемпелем гостиницы. Я спросила, чистые ли они, он сказал: естественно, чистые, поскольку новые. Я поняла, что белье здесь надо покупать, и это меня успокоило: по крайней мере, на нем точно никто не спал. Я расплатилась, и бармен вернулся в угол к телевизору. Простыни я убрала в аптечный пакет, где лежали сланцы.

Время шло, а Матье не появлялся. Последние отсветы заката погасли, и на улице совсем стемнело. Я вертела в руках бокал, глядя, как тает лед и вода смешивается с ликером. Как мог Матье наговорить мне таких гадостей в ресторане? И зачем ему понадобилось колоть мне глаза правдой, как он выразился, и почему я должна была молча все это выслушивать? По-моему, я имела полное право обидеться. Сланцем по морде — это, допустим, круто, мне жаль, но он сам нарывался. Ладно, не спорю, авантюрная жилка во мне, положим, не развита, чего нет, того нет, но Матье легко говорить: он-то в детстве даже скаутом был. А меня родители ни разу не отпустили в летний лагерь — я думаю, им просто в голову не приходило, что походы с ночевками в лесу и дурацкие хоровые песни могут пойти на пользу моему воспитанию. Что же я теперь могу поделать? Я не виновата, что выросла в тепличных условиях, что не привыкла нюхать чужое дерьмо, спать в одной комнате с посторонними и мыться в общем душе. Зачем Матье вообще все это затеял? На фиг он ему сдался, этот Домбург? Что он здесь забыл? Дыра дырой, смотреть нечего, даже музея нет, только море, и то ледяное. Что он себе думал — что я вот так сразу освоюсь в вонючей деревенской гостинице, после того как мы больше месяца ночевали в «Хилтонах»? Если мне здесь не нравится, то я, по-моему, имею полное право ему об этом сказать. И только поэтому я стерва? И дура? Он действительно так думает? Мне было обидно до слез.

Я допила последние капли «Гран-Марнье», ломая голову над тем, как же мне теперь себя вести, чтобы вернуть его расположение. Как помириться с Матье и доказать ему, что я лучше, чем он обо мне думает? Разорвать хилтоновский справочник и сказать ему: «Теперь, милый, гидом будешь ты, давай ночевать только в студенческих гостиницах»? Я посмотрела в окно, не мелькнет ли он за стеклом, но во дворе никого не было. Замок в темноте выглядел куда импозантнее, чем днем: старые камни, напоенные лунным светом, казалось, светились, белея во мраке. И тут меня осенило: я поняла, как сделать приятное Матье и одновременно доказать ему, что не такая уж я и дура. Оставалось надеяться, что у бармена мозгов побольше, чем у девицы с ресепшн.

Футбольный матч закончился, и парни, что сидели у стойки, присоединились к группке девиц, занимавших один из столиков. Потом они все вместе ушли; в дверях один, вроде бы француз, предложил мне пойти с ними к морю: все ребята из гостиницы собираются сегодня на пляже и устраивают большой гудеж.

— Что-то не хочется, — ответила я.

Прежде чем услужливый бармен успел поинтересоваться, не желаю ли я еще выпить, я спросила, знает ли он что-нибудь об истории замка. Он улыбнулся так, что я поняла: дело в шляпе.

— Тогда мне, пожалуйста, еще «Гран-Марнье» со льдом.

Петер — так его звали — рассказал мне про замок все. Он старательно подбирал французские слова, а когда его знаний не хватало, переходил на английский. Я узнала, что замок был построен в XVIII веке богатым купцом из Роттердама, который наезжал сюда с любовницами. Где-то до 1950 года замком владели его потомки, а затем он отошел государству и долго пустовал. Дядя Петера купил его в шестидесятых годах, подновил и открыл гостиницу.

— И все? — спросила я, когда Петер замолчал.

— Все, — подтвердил он, пожав плечами.

— Понятно.

Вообще-то я была даже рада, что история у замка такая незамысловатая: легче запомнить. Я уже представляла, как завтра утром выложу все это Матье. Оброню небрежно так: «Ты хотел узнать, что было раньше в этой гостинице? Так вот, слушай…» — и повторю ему рассказ Петера. По мне, так это была скукота смертная, в смысле история замка, ничего интересного, но надо же чем-то козырнуть перед Матье, расскажу хоть это, какая разница.

Петер вытирал стойку мокрой тряпкой. Он вдруг посмотрел на меня:

— А почему ты спросила?

— Что спросила?

— Вся ли это история замка.

Я отпила из бокала.

— Я такая любознательная. И обожаю историю.

— Ты любишь историю? Really?[17]

— Очень.