Без музыки

Двое, что отправились на розыски музыкантов, вернулись. Их заприметили издалека. Они обреченно задвигали руками, из чего следовало заключить, что розыски были безуспешными. Они спешили, это было видно по раскрасневшимся лицам. И торопливость, спешность их возвращения назад заслуживали лишь сочувствия, однако раздражение несогласованностью, неразберихой уже охватило присутствующих. В репликах, расспросах можно было угадать укор, недовольство. Бесполезные поиски добавили досады. Уже не стеснялись говорить вслух, возмущались и тем, что неразбериха, и тем, что спросить за эту неразбериху не с кого, и собственным раздражением, которое невозможно употребить с пользой, — оно лишь добавляет бессилия и взвинченности. Уже не украдкой, а вызывающе смотрели на часы, досадливо прищелкивали пальцами, причмокивали, плечи и руки выдавали волнение, двигались хаотично.

Гавликов, он же ответственный за похороны, он же распорядитель, стоял рядом с трибуной расстроенный и потерянный, отчаявшийся изменить что-либо в этом внешне покойном, а по сути развинченном мире, где те, кому положено помнить, забывают, а кому положено ждать, не ждут; те, кому… Гавликов устал напоминать, просить, объяснять, доказывать. Он достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, распрямил его. Видимо, это был список выступающих. Когда он читал, у него чуть заметно шевелились губы. Прочел, сдернул очки и стал выглядывать ораторов в толпе, всякий раз чуть наклоняя голову в сторону трибуны, давая понять, что именно там их место, что надлежит быть наготове: решено начинать. Толпа стала сжиматься к центру, оставляя только у гроба и трибуны незанятое пространство.

Мой стихийный знакомец опять оказался у меня за спиной, я чувствовал затылком теплое дыхание.

— Там, слева, видите женщину в черном?

— Вижу, это его дочь.

— Да-а, дочь. Приемная дочь. Частности, мой уважаемый друг. Они очень важны. Вы упускаете частности.

Появилось острое желание усомниться в этом уточнении, но я сдержал себя. Было ли сказанное правдой или повторялись слухи, дошедшие до меня однажды? Я никак не мог объяснить своих чувств, любая мелочь из жизни Полонова почему-то задевала меня, и всякая новость, услышанная здесь, рождала ответное ощущение протеста, желание ее опровергнуть, не согласиться с ней. Однако выразить чувства свои вслух я не решался; услышанное взвинчивало меня и заставляло краснеть. Подобное состояние человек переживает, когда знает заведомо, что ему говорят неправду, а он вынужден не только слушать, но и подтверждать своим якобы вниманием полное доверие к говорящему. Или, наоборот, услышанное есть истина, а все твои силы уходят на то, чтобы мысленно обвинить человека в неискренности, к ты конечно же оправдываешь свою собственную ложь необходимостью, стечением обстоятельств. Это было странное чувство многоступенчатого обмана, заблуждения, где на одной ступени ты жертва, а уже на следующей — творец лжи. И все-таки я не сдержался, хотелось как-то выразить свое сомнение:

— Мы никогда на эту тему не говорили с покойным. Все принималось как само собой разумеющееся. Семья, жена, дети. Дочь старшая, дочь младшая, сын. Ее, кажется, зовут Валерией?

— Да-а… Лерка-Валерка — ее так дразнили в детстве.

Удивительно, подумал я, он знает детали, которые доступны лишь очень близким людям, но я никогда не встречал его в их доме. Возможно, я был там нечастым гостем. Мы все готовились, прилаживались, настраивались стать близкими друзьями. Но и там все-таки бывал и знал детей. И дети знали меня. Валерия — приемная дочь?.. Непостижимо!

— Мне всегда казалось наоборот. Если возможно взглянуть на родительскую любовь со стороны, я счел бы Валерию любимой дочерью.

— Так… так. — Глаза моего собеседника, ловко вынырнувшего из-за моего плеча, интригующе засветились. — Его собственные дети моложе. Он скрывал от них, что дочь приемная.

Я не сдержал удивления:

— Зачем?

— Не рискну объяснить. Не знаю. Долгое время этого не знала даже его первая жена. Отец Леры был не то одноклассником, не то командиром Полонова. До войны они вместе учились. И недоучились тоже вместе. Тогда все шли добровольцами. Мать Леры, кажется, тоже с ними училась. Можно предположить, что они были даже соперниками. Утверждать суверенностью нельзя, но я думаю, это было именно так. Среди студенчества тогда, да и теперь тоже, было поветрие влюбляться в одну женщину. Эту часть истории я в большей степени восстановил по догадкам. Ну, а все, что было потом, рассказывал сам Полонов.

Я увидел, как мой знакомец развел руками, плечи приподнялись, скрыв наполовину голову, выражение лица стало крайне озабоченным.

— До сих пор не пойму, почему Полонов мне рассказал тогда эту историю. Вы же знаете, он был скрытным, даже замкнутым человеком.