Без приглашения

Отец ничего не ответил. А через несколько дней шкатулка исчезла. Никто не сказал мне, куда она делась, кто ее увез; спросить отца я не решался. Как раз в это время он начал учить меня гравированию. Дал мне резец и медную пластинку, показал первоначальные приемы. Работа сперва мне плохо давалась, резец то и дело срывался, левую ладонь я изрезал до крови. Мне было больно. Однако, заметьте, от боли я ни разу не проронил и слезинки, а из-за того, что отец не выполнил моей просьбы и не оставил дома полюбившуюся мне шкатулку, я плакал. Хоть и втихомолку, но все-таки плакал. Вскоре я узнал, что отцовская шкатулка удостоилась чести быть посланной в какую-то другую страну, в какой-то Париж, на какую-то выставку. Но и это меня не утешило. В один прекрасный день, вернувшись с комбината, отец схватил меня и подбросил к потолку.

— Эй, Хартум, — воскликнул он радостно, — ты, наверно, большой знаток искусства, если мог первым оценить мою работу! Только что директор комбината сообщил мне новость: в Париже за шкатулку мне дали специальный приз! Кричи «ура», сын мой!

Я крикнул «ура», но потом не смог удержать слезы.

— Что с тобой? — спросил отец. — Почему ты плачешь, когда у отца твоего радость?

— Ты сказал… Ты сказал, что выменял за шкатулку какой-то приз. Чему же мне радоваться? Твоя шкатулка мне так сильно нравилась, я ее полюбил и не могу забыть, а ты, а ты… — И я снова горько зарыдал под громкий смех отца и матери.

ОЧЕНЬ ХОЧЕТСЯ СЛАВЫ

Да, конечно, отцовская шкатулка и теперь для меня святыня. В тот год она вернулась из Парижа и с тех пор вместе с дипломом хранится в музее комбината. На нее можно посмотреть в любой момент. Вы знаете, я и сам уже получил звание мастера. Это, пожалуй, слишком громко звучит: так вот и в парикмахерских все называются мастерами. Нет, я мечтаю о настоящих высотах — и во сне и наяву грежу о подобной, сработанной моими руками, шкатулке…

А ведь это, пожалуй, не совсем правда. Когда смотрю на знаменитую шкатулку, понимаю, какое огромное мастерство нужно, чтобы сделать гравировку столь тонкой, наложить эмаль и чернь с таким вкусом и умением. Я восторгаюсь. Да, я восторгаюсь, но не тем, чем восторгался в детстве. Это хорошая, нет — это великолепная работа. Но… что-то произошло. Со мной или со шкатулкой? Неизвестно. Я, безусловно, признаю: когда б не отцовская шкатулка, долгое время служившая мне дивным образцом, вряд ли мог я полюбить с такой силой златокузнечное искусство. Да, я люблю его и хочу идти дальше, хочу совершенствоваться. И все же, если б я сделал вот такую шкатулку, точно такую, — мне бы не захотелось схватить ее и бежать к народу делиться радостью и красотой. Почему? Неужели разонравилась? А может, надоела, примелькалась, наскучила?

Как бы то ни было, не стану отпираться — мне очень-очень хочется славы! Не раз воображение рисовало сцену: моей персоне вручают медаль (обязательно золотую)! Друзья, знакомые и даже совершенно неизвестные люди улыбаются, рукоплещут и втайне завидуют мне, я получаю сотни поздравительных телеграмм… А потом? Потом я разъезжаю по всем странам света и поражаю иноземцев своим талантом. Правители этих стран соблазняют меня остаться у них, сулят златые горы, но я отвергаю все их посулы и в ореоле славы возвращаюсь на родину…

Между тем отец мой все чаще корит меня за лень. Где он ее видит? Вернувшись после трудового дня с комбината, я еще и дома работаю не меньше часа. Так велит отец, а разве можно его ослушаться… Дело в том, что на комбинате, в цехе, каждый из нас, мастеров, хоть и знает все процессы — умеет и золотить, и гравировать, и накладывать чернь, и готовить эмаль, и собирать изделие, и полировать его, — делает что-нибудь одно. Да, мы почти всё можем, но индивидуальное производство обходится дорого. У нас, как и везде, труд разделен, работа идет чуть ли не по конвейеру. Правда, наиболее квалифицированным мастерам доверяют самые ответственные процессы. Но все же день за днем мы делаем одно и то же. Или гравируем, или накладываем чернь, или собираем. Дело так идет быстрее, производительность растет. Но ведь это массовая, поточная, однообразная работа. И вот мой отец требует, чтобы в домашней мастерской я каждодневно совершенствовал свое мастерство. Но не думайте, что дома мы с отцом делаем какие-нибудь особенные предметы. Нет — все те же шкатулки, подстаканники, вазы, бокалы. Отец мой не ищет оригинальности и своеобразия. Может быть, он даже в чем-то и прав, когда говорит, что все наши изделия по-кубачински оригинальны и по-кубачински своеобразны.

— Раньше чем выдумывать что-нибудь новое, — говорит отец, — научись тщательности и тонкости. Рука твоя небрежна — она мало знает и мало помнит. Давно ли я рассказывал тебе о старике Мажуд-Мураде? Он и в темноте, и с завязанными глазами мог навести резцом на подносе сложнейший орнамент. После большого пожара Мажуд-Мурад тронулся умом, а проще говоря — поглупел. Но рука его не поглупела, и любая деталь орнамента, будь то истамбул-бикь или пархикуань, уверенно ложилась под его рукой на серебро.