Без Царя…

Ещё один — молодой, от силы лет двадцати, солдат в расстёгнутой шинели и сдвинутой на затылок папахе, из-под которой выбивается давно немытый чуб. Нагловатый, сытый, изрядно расхлябанный, он, очевидно, делегат от солдатской фракции Военно-Революционного Комитета, и производит впечатление не умелого бойца, а скорее бойкого и нахального малого, выбранного солдатской массой за хорошо подвешенный язык и ту дерзость, которую иные принимают за смелость.

Отмечаю всё это машинально, бездумно. Анализировать буду потом, а сейчас отмечаю землистый цвет лица рабочего и его хромоту, мощный выхлоп дрянного спирта от солдата и характерные зрачки представителя большевиков, говорящие о близком знакомстве с «балтийским чаем[55]».

— Розенгольц, — вежливо представился главный, протягивая руку и глядя на меня близорукими глазами так, будто желая запечатлеть фотографическим образом, — Аркадий Павлович.

— Пыжов, — отвечаю кратко, — Алексей Юрьевич.

Представились и наши спутники, но впрочем, не став обмениваться рукопожатиями.

— Надеюсь, вы придерживаетесь Гаагской конвенции? — вежливо поинтересовался Розенгольц.

— Хотите забрать раненых? — вздёргиваю бровь, — Ради Бога! Надеюсь только, что не будет недопонимания, и ваши санитары не перейдут в атаку и не сделают попытку забрать второй броневик.

— Не сделают, — уверил меня член большевик, и повернувшись, отдал приказ нагловатому солдату.

— Будьте добры, Иван, передайте условия контрреволюционеров нашим гвардейцам.

— Протестую! — вырвалось у меня. Не сразу понимаю, что это аукается не такое уж давнее прошлое с судебными заседаниями и прочими вещами, которые сейчас вспоминаются едва ли не ностальгически.

Тогда я запомнил, насколько интересной может быть игра словами и смыслами, и насколько важно вовремя опротестовать или уточнить информацию, которая в ином случае может повернуть всё с ног на голову. Собственно, как лингвист и (самую малость!) филолог и историк, я и без того это знал, но юриспруденция открыла мне новые грани.

— Контрреволюционеры, Аркадий Павлович, — уже спокойней продолжаю я, — здесь как раз вы! Революция уже произошла, и вы, именно вы свергли законное правительство, выбранное народом!

Большевик хмыкнул, качнул головой и усмехнулся, глянув на меня уже совсем иначе, без прежнего интеллигентского флера.

— Ох, как вы не правы, Алексей Юрьевич… — с усмешкой сказал он, — Вы даже не представляете, насколько!

— Впрочем, — уже суше сказал он, — не буду пытаться вас переубеждать, в настоящее время это бессмысленно. История всё расставит на свои места.

— История — это политика, обращённая в прошлое, — философски замечаю я, — и при изменении политики меняется как минимум трактовка событий прошлого.

— Хм… — Розенгольц облизал языком зубы, что, признаться, выглядело не очень приятно, — А я, признаться, не верил…

Я вздёрнул бровь, но большевик не уточнил, во что именно он не верил. Он просто стал смотреть на меня иначе, как-то серьёзней и жёстче, уже без прежней снисходительности.

Нагловатый солдат, демонстративно выплюнув шелуху нам под ноги, кинул грязной пятернёй в рот горсть крупных полосатых семечек, и только сейчас отправился к своим, идя неторопливо, вразвалочку. То, что на ледяном асфальте в это время умирали его товарищи, очевидно, волновало его много меньше, чем собственный авторитет.

— Работа предстоит долгая, — спокойно согласился большевик, поймав мой выразительный взгляд в ударяющуюся спину, обтянутую новёхонькой офицерской шинелью не по росту.

— И неблагодарная, — хмыкнул я.

— А уж каков будет процент отбраковки… подал ехидный голос наш знаменосец. Рабочий катнул желваки, но смолчал, лишь сплюнув себе под ноги и крепче вцепившись в древко знамени, сделанное из криво срезанной ветки. — Не без этого, — также спокойно согласился Розенгольц, — Но Великая Французская Революция, несмотря на всю неоднозначность событий, подарила Миру такие понятия, как Свобода, Равенство и Братство.

— Великая Французская Революция, — я ощущаю, что меня несёт, и вообще, какого чёрта… — принесла миру понятия Свободы, Равенства и Братства, но продолжилась кровавым террором, коронацией нового Императора, мировой войной и почти веком потрясений для великой страны.

— Сейчас Франция — Республика, — парировал Розенгольц.

— Буржуазная, — ехидно скалюсь в ответ, на что тот усмехается снисходительно, будто знает что-то, неподвластное моему разуму.

— Ненадолго, — роняет он наконец, глядя на меня, как выпускник гимназии на малыша-первоклассника. Усмехаюсь в ответ, но молчу… да и что говорить?!

Несколько минут мы стояли, пока санитары ВРК[56] уносили с поля боя раненых и убитых, а наши, пользуясь возможностью, подновляли баррикаду, и подцепив тросом, потащили наконец сгоревший броневик к себе. Последнее, как мне кажется, скорее ради повышения боевого духа, нежели как действительный трофей.

— Скажите, Алексей Юрьевич… — остановил меня Розенгольц, когда мы уже собирались расходиться, — вам действительно нужно всё это?

Он выразительно обвёл рукой недавнее поле боя, нашу баррикаду, следы копоти на асфальте и лужи крови.