Без виз и паспортов

Больная нога Гузанова распухла. Радист с трудом передвигался на самодельных костылях. Врач просил остановиться дня на три-четыре, тогда, уверял он, можно надеяться на поправку.

Стемнело. Кучеров, Кабаченко, Данильченко и я пошли в село, остальные блокировали дорогу. Было темно. Изредка на улицах мерцали огоньки сигарет.

Бесшумно перемахнув через ограду, мы приблизились к большому дому. Мутно светились два небольших окошка. Мы осмотрелись. Дом был обнесен невысоким деревянным штакетником, к нему примыкали постройка для скота и хранилище для обмолоченного зерна. Вазовня — сарай для телят — стояла в стороне. В доме спорили. Звенела посуда.

— Идти или не идти? — лихорадочно вспыхивала мысль. — Идти, конечно, идти! Если там бандеровцы — бой. А, может, там честные люди. Идти!

Обогнули дом. Над дверьми прочли небольшую вывеску:

«Bierhaus. Piwiarnia. F. Pastuszak». (Пивной дом. Пивная. Ф. Пастущак).

Данильченко и Кучеров остались у крыльца. Я и Кабаченко вошли в большую с низким закопченным потолком и серыми стенами комнату. Изрядно накурено. Пахнет жареным, пареным, уксусом, пивом, хлебом… Да разве перечислишь сложный букет запахов, каким наполнен сельский ресторанчик!

Сели за сбитый из сосновых досок стол у самой двери: «Смотрите все — мы пришли с добрыми намерениями». Кабаченко снял шляпу, из кармана достал расческу, аккуратно причесал волосы. Посетители ресторанчика сосредоточенно рассматривали нас.

Хозяин — высокий, дородный поляк в жилетке, с засученными рукавами белой рубахи, в кожаном потертом фартуке, сначала растерялся, потом, спохватившись, подошел к столику.

— Что прикажут паны? — спросил он.

— Есть хотим. На дорогу сообрази хлеба и мяса. Платим «гуралями».[4]

Русская речь удивила хозяина.

— Панам есть дай, — подсказал кто-то из зала.

Хозяин взглянул на худенькую девочку, та побежала в соседнюю комнату. Сам он кинулся за стойку. Точными, отработанными движениями резал хлеб, щедро положил на тарелку соленых огурцов, налил в кружки пиво и, схватив поднос, засеменил к нам. Вслед за ним к столу примчалась девочка с глиняной миской, наполненной доверху голубцами.

Кабаченко поднял кружку с пивом:

— Вот теперь я знаю, что мы в Польше. Здесь голубцы — одно из распространенных блюд, как на Полтавщине вареники.

Ели неторопливо, стараясь угадать отношение окружающих. Первым не выдержал молчания хозяин ресторанчика. Увидев, что хлеб кончается, он снова наполнил тарелку.

— Кто вы будете, Панове? — подыскивая русские слова, спросил он.

— Мы — из Советского Союза.

Кабаченко снял со спинки стула автомат.

— Смотри, пан. Видишь клеймо и год? Этого мало?

— Автомат русский, новый, — поляк засиял, — так вы, значит, из Москвы? Мы-то опасались, думали, что вы бандеры.[5]

— Нет, хозяин, мы — советские десантники.

В зале заговорили все сразу. Лед отчуждения растаял. Поляки с нескрываемой радостью смотрели на нас, лица у них стали приветливые, дружеские. Один из посетителей — невысокий, плечистый — подошел к Кабаченко, протянул ему руку:

— Добрый день, брат.

Кабаченко встал, пожал незнакомцу руку.

Поляк смело посмотрел в зал и, насвистывая известную нам мелодию-пароль, подморгнул Кабаченко.

— Ты знаешь, где наш товарищ? — воскликнул Кабаченко.

— Конечно!

…Радостные возвращались мы в лес вместе с Мишей Имасом и его другом Владиславом Риняком, прихватив с собой солидный запас съестного.

По дороге Имас рассказывал свою одиссею.

Выстрелив в старосту и метнув в гитлеровцев гранату, он кинулся в заросли кустарника. В лесу угодил в глубокую глинистую яму. Темно, сыро. Обождал, пока угомонятся немцы. Попробовал выбраться — не тут-то было. Края ямы крутые, скользкие, мокрые, не за что зацепиться. К утру обломал ногти, выбился из сил. Взошло солнце, а в яме, как в могиле, сыро, темно.

Неужели конец? Обидно стало Имасу. Сколько пуль просвистело над его головой, сколько осколков лесными жуками прожужжало, а тут — заживо погребен в этой проклятой яме. Где друзья? Переправились ли они? Мучил голод. Вдруг Имас услышал скрип повозки, польский разговор. Позвал на помощь. Так он встретился с Владиславом Риняком.

Риняк оказался чудесным человеком, верным товарищем. Он вырвался из ада «Павяка»[6], был участником движения Сопротивления.

В отряд Владислав пришел не с пустыми руками. Польский патриот принес оружие: отобранный у жандарма маузер старого образца с коробчатым магазином, с длинным четырнадцатисантиметровым стволом и десяток «филиппинок» — ручных гранат кустарного производства. Риняк превосходно знал Бещады и многих местных жителей. Именно он помог нам установить контакт с членом распущенной незадолго до войны Коммунистической партии Польши (КПП) товарищем Фетером Яковом.