Без виз и паспортов

Сообщение Поля имело чрезвычайно важное значение. В это время мы находились несколько южнее Дембицы и не подозревали о таком соседстве. Радисты немедленно передали эту новость Центру. Последовал приказ: «Собирать сведения, имеющие малейшее отношение к обнаруженному объекту».

По железным и шоссейным дорогам в Бещадах фашисты свободно ездили днем и ночью. Их покой не нарушали здесь выстрелы и взрывы. В городе Санок работали увеселительные заведения, напропалую пьянствовали гитлеровские офицеры. Гражданские чиновники по воскресным дням выезжали в роскошные поместья. Там охотились, распивали французские вина и слушали речи фюрера, заверявшего, что коммунисты никогда не вступят в пределы рейха.

После дембицких радиограмм Центр приказал нам возвратиться в район города Санок и продолжать сбор информации.

Вдоль хребта Слонные Горы мы вышли к реке. В полночь оказались у небольшого хутора, расположенного на высоком берегу Сана. Метрах в семидесяти от крайнего дома, в кустах, виднелась зеленая фанерная будка. Там находились охранники парома — польские полицейские.

Данильченко и Кабаченко подобрались к будке. Трое стражей «нового порядка» храпели на деревянных нарах, двое играли в карты. Полицейских разоружили, допросили. Они охотно отвечали на вопросы.

— Что же с вами делать, гитлеровские прихвостни? — Данильченко грозно взглянул на полицаев.

— Помилуйте нас! — пожилой полицейский опустился на колени и слезно просил пощады.

— Помиловать? А сколько вы душ загубили в тюрьмах санационного режима?[7]

— У нас есть такие. Но мы не служили у Пилсудского, нас немцы насильно забрали в полицию. Помилуйте, добрые люди! Клянемся, мы никого не трогали и крови не проливали.

— Переправимся, а там разберемся, — сухо ответил Данильченко, а сам подумал, что все же стоит их отпустить. Пусть расскажут правду у себя в деревне. Пусть знают люди, что гитлеровцы врут о десантниках, распуская небылицы о их жестокости.

Полицейские старательно тянули стальной трос, паром быстро подходил к берегу. В молодом дубнячке группа остановилась. Ко мне подошел Владислав Риняк.

— Товарищ командир, я знаю пожилого полицейского. Это хороший человек, одел форму поневоле, заставили. Таких у нас много.

Риняк говорил правду. В 1939 году, оккупировав Польшу, фашисты не спешили разгонять «Гранатову» полицию[8]. Они расформировали полицейские части, управы, забрали у стражей порядка автоматическое оружие и вооружили их винтовками.

Данильченко передал комиссару просьбу Владислава Риняка.

Подумав, он сказал:

— Риняк прав, надо отпустить эти «синие мундиры». Они расскажут другим, и те поймут, что настоящие враги не партизаны, а гитлеровцы.

К полицейским подошел Похилько.

— Мы вас отпускаем. По с условием: язык держать за зубами. Понятно?

— Спасибо, пан командир. Понятно. Век за вас молиться будем.

После переправы мы расположились на привал вблизи города Устшики-Дольне. Лес там оказался густой, труднопроходимый. В яркую зелень оделись деревья. Вокруг свежая и сочная майская трава. Буйно цвела черемуха. Звонкий птичий хор славил весну. Звенела то коротенькая песенка зяблика, то пеночки-веснушки. С высокой сосны доносилась морзянка дятла.

Партизаны сняли тяжелые ноши, легли на теплую землю. Новое место нам понравилось. Вокруг был сплошной лесной массив. Край тихий, с непуганным зверем. Вечером начальник разведки застрелил из снайперской винтовки лося и мастерски разделал тушу.

— Жаль, ребята, сохатого, — исповедовался он у костра. — Уж очень был красив. Но воевать надо. А что мы за солдаты, если никакой силенки нет?

Костер согревал партизан, на треноге кипел чугунок. В отблесках пламени веселыми казались березы, торжественными — сосны, настороженными — ели.

Тихо-тихо звучала песня. Как всегда, запевал Иван Царенко. А в штабном шалаше похрустывала под локтями новенькая трехверстка. На ней появились первые пометки: кружок с крестиком — немецкий гарнизон, кружок с буковкой «л» — лагерь военнопленных, склад с горючим — кружок с буквой «г». Штаб внимательно изучал удобные подходы к железной дороге и безопасные пути отхода. Наш отряд был еще малочисленным, и каждый партизан являлся мастером на все руки — ходил в разведку, минировал дорогу, добывал продукты, охранял лагерь, а когда появлялся в польском селе — устанавливал связь с местными жителями, сообщал достоверные новости с фронта.

Я оторвался от карты и сказал:

— Первый выход на боевое задание. Премьера… Кого пошлем?

Комиссар Филипп Петрович Похилько запыхтел самокруткой:

— Просятся все, прямо нет отбоя… Но премьера есть премьера. От первого успеха зависит многое. У ребят появится уверенность, смелость. Гром первого удара должен поднять на борьбу польских патриотов и военнопленных.

— А не послать ли трех наших лесных богатырей? — предложил начальник штаба.

— Имаса, Данильченко и Царенко?

Начальник штаба кивнул.

— Ну что же… Давайте пригласим их в шалаш. Старшим назначим Данильченко. Нет возражений? — Я обвел взглядом товарищей. — Принимается.