Бездна

– А если не заострять вопрос… У Пушкина много других забот и возжеланий, которых нам по простоте беспоэтичной не понять и не осилить.

Гавгамел рыкнул с неудовольствием:

– Рано или поздно заметит, что не крестимся, не шепчем молитвы и не ходим в церковь!.. И весь мир рухнет.

Казуальник напомнил:

– Безбожники бывали и раньше.

Гавгамел отмахнулся.

– Ну да, тот же вольнодумец Вольтер, глядя на церковь, призывал «Раздавите гадину!», но перед Богом снимал шляпу. На всю Францию заявил: «Если бы Бога не было, его стоило бы придумать!», а в своем имении поставил памятник с надписью: «Богу от Вольтера». Даже он не мыслил жизни без Бога, мои вольнодумные товарищи!

Южанин сказал со вздохом:

– А наш Федор Михайлович, бомбист и яростный революционер, после многолетних раздумий устами своего персонажа Лебядкина сказал: «Если Бога нет, то какой я тогда штабс-капитан?»

– Это было через много лет после Пушкина, – напомнил Южанин. – А в его времена даже усомниться в существовании Бога было немыслимо. Без воли Господа даже листок не падал с дерева.

– Утрясём, – сказал Казуальник, он всегда выглядел самым беспечным из нас. – Раз мы дожили до этого дня, то все утрясалось, не так ли?

– Нами?

Южанин отмахнулся.

– Нами или не нами, какая разница? Может, Бог нас просто любит!.. И заботится. Обо мне точно, я замечательный глыбоко внутре, а о вас не знаю зачем.

Ламмер красиво прошёлся перед нами, словно перипатетик в Аристотелевом саду, покусал ногти, скверная привычка из неблагополучного детства, спросил с сомнением:

– Как? Как утрясём с Пушкиным? Проблема безбожья не последняя из проблем.

Южанин оглянулся на меня.

– А что молчит наш кормчий? Он тихий-тихий, но настоящий решала! Кого надо – сразу замочит. Хоть Пушкина, хоть ребёнка с его стотонной слезой из отборного чугуна.

Я выдавил с трудом:

– Южанин прав, всё решим. Подумаем и решим.

Он сказал быстро, будто боялся, что с его подсказки уже найду всем работу:

– Сегодня вот поработали очень даже. Почему не отдохнуть до завтрашнего дня?..

Я сказал кисло:

– Будем считать, что даём отдых Пушкину. Но думать не переставайте! И не о бабах, а о работе! Теперь это наша основная работа и даже труд.

– Кормчий прав, – ответил Гавгамел, – о бабах само думается, даже не вспотеешь, а вот о Пушкине…

Он скривил лицо в устрашающую улыбку, сделал щель в пространстве и ушёл без привычного хлопка. Остальные разошлись, как всё ещё называем по привычке, тоже тихо и почти все бесшумно, только деликатнейший Ламмер задержался, взглянул на меня с вопросом в больших выпуклых глазах.

– Сиявуш, а ты заметил, за последний год у нас ни одного скандала, не говоря уже о драке, ни малейшего конфликта?

Я спросил в недоумении:

– Так это ж хорошо?

Он вскрикнул:

– Даже прекрасно! Люблю, когда всё мирно и безмятежно. Всё как раз по мне, к этому шли и стремились всеми фибрами и жабрами. Но если всё хорошо, то это хорошо… или не совсем?

– Ты что, – спросил я, – мятежный, ищешь бури?

Он отшатнулся.

– Свят-свят!.. Тьфу на тебя трижды. Просто подумал, что хорошо – это хорошо, но правильно ли? Помнишь, нам в детстве давали горькие лекарства, мы кривились, а нам говорили наставительно, что горьким лечат, а сладким калечат?

– Помню, – ответил я с неохотой. – Что и было правдой, но сейчас, когда всем и во всём хорошо, из-за чего конфликтовать? Хотя, конечно, если для развития или для восхождения надо, то как бы надо, однако нам разве надо?

Он пробормотал задумчиво:

– Да как-то сам удивился… Никто ни на кого даже голоса не поднимет. Чё это с нами?..

– Как будто скучаешь по скандалам, – сказал я невесело.

– Не скучаю, – ответил он с неуверенностью, – но мы раньше презирали тишь да благодать? Даже гордились своей неуспокоенностью.

– Молодые были, – пояснил я.

– Так мы и сейчас молодые?

– Нет, – ответил я и сам ощутил печаль в своем голосе. – Это тела у нас молодые. Организмы. Метаболизм и всё такое. А мы эти… мудрые.

Он мудро и грустно улыбнулся, сделал шаг назад, вдавливаясь в вязкое пространство, и пропал из виду, на краткий миг размазавшись в нём на несколько сот миль.

Глава 2

Я некоторое время смотрел Ламмеру тупо вслед, какое-то бездумное состояние, что-то накатывает всё чаще, потом в сознании проклюнулась вялая мысль, что наша проблема в том, что Фёдоров, когда выдвинул идею о всеобщем воскрешении, не мог предвидеть научно-технического прогресса.

Хотя да, это я уже думал и даже проговаривал вслух как себе, так и другим. Это и есть та проблема, которую так и не решили. Идея прекрасная, как мечта о построении коммунизма, но с реализацией всё какие-то траблы.

В своей квартире оказался как-то бездумно, то ли телепортнулся, то ли скользнул по гэгловой, даже шерсть встала дыбом, да что это со мной, в старину это называли маразмом, ничего нельзя на автомате, мозг и так уменьшается.

В беспокойстве ходил взад-вперёд, комната то расширялась, стараясь угодить мне, то сужалась до прежних размеров, когда полагала, что я уже успокаиваюсь.

Над головой прогремел мощный раскатистый голос:

– Что тебя тревожит, отрок?

Я огрызнулся:

– Не подсматривай!.. И так тошно…