Бездна

А там, как теперь понимаю, уже они в нашем мире, когда достигнут и освоятся, могут заняться тем, что начнут воскрешать своих родных, близких, лучших людей страны или общины. Воскрешение преступников отставим на потом, вопрос сложный, сперва нужно прийти к консенсусу, что с ними и как дальше.

Ванда вышла из пространства так близко, что я ощутил её тепло и светлое дыхание, кончиками солнечных пальцев коснулась моего плеча.

– Устал?.. На тебе лица нет. Сколько человек сегодня?

– Семнадцать, – сообщил я. – Да, увлёкся. Теперь понимаю, почему у меня руки трясутся.

– Ты совсем выжат, – сказала она мягко. – Не торопись.

– Надо, – ответил я. – А то начну раздумывать над каждым, остановлюсь вовсе, как сороконожка, у которой спросили, с какой ноги нужно начинать бег. И так вроде бы не по Фёдорову…

– По нему, – возразила она. – Это как раз по-человечески – воскресить сперва тех, что трудился на будущее, возвышал род людской, кому мы обязаны всем. Это справедливо!.. А остальных потом, как бы в виде социального пособия. Из милосердия.

Я сказал слабо:

– Но остальные тоже человеки…

Она сказала мягко:

– Тоже, но на пособии. Из гуманности. По заслугам да воздастся всем и каждому. И хотя все равны, но у Ньютона заслуг больше, чем у его дворецкого.

Я приободрился, сказал живее:

– Да, конечно. Но почему сразу не подсказала?..

Она улыбнулась.

– Все должны решать сами. А вот когда уже решил и даже сделал, я и говорю, что ты, Сиявуш, молодец.

– Дашь пряник? – спросил я.

– Дам, – пообещала она. – Ты заработал. И смог в одиночку.

Я пробормотал:

– Сам удивляюсь.

Ее лицо заметно посерьёзнело, напряглось, пахнуло космическим холодом.

– Что? – спросил я.

Она сказала слегка сдавленным голосом:

– Выброс в левом рукаве галактики… Бозонная буря из глубин… Нужно затрапить… Погоди, я сейчас…

Через пару секунд её лицо порозовело, глаза блеснули радостью.

– Все проще, чем думала. Ребята успели, я только дотронулась…

– Не обожглась? – спросил я с трепетом, трудно представить, что одновременно трудится где-то в межзвёздном пространстве, ставит заглушки на чёрные дыры, перестраивает космос, а здесь осторожно прикасается к воспоминаниям старых добрых и не совсем добрых времен. – Там тоже… непросто?

Она отмахнулась.

– Да пустяки, работа всегда работа. Иногда творческая, чаще рутинная, но всё равно надо. Галактику обезопасили, теперь это наш задний двор, но с метой посложнее, там всё иное, от структуры до масштабов… Так что дальше с воскрешательством?

– Рутина, – ответил я ей в тон. – Лучше скажи, как ты?

Она правильно поняла вопрос, взгляд стал серьёзным и пытливым.

– Женщины живучее. Справилась, хотя не без потерь. А потом просто шла дальше, это помогало.

– А сейчас?

– Счастлива, – ответила она и добавила чуть тише, – почти во всём. А ты?

Я ответил честно:

– Нет. Всё есть, как и хотел, но…

Она помолчала, на меня поглядывала искоса, испытующе.

– Дискомфорт?

– Да, что-то не так. Вроде бы всё есть, но чего-то нет. Пустота. Почему-то её всё больше.

Она чуть помедлила, взглянула испытующе.

– Дальше воскрешение пойдёт уже руками тех, кого ты вырвал из тех тёмных времен. Не сегодня, но так будет правильно. Они лучше тебя знают в их эпохе достойных и недостойных. Но что будешь делать теперь ты?.. Снова в прежнее полусонное?

Я взглянул ей в глаза.

– Да как-то теперь… всё не очень. Знала, как будет?

Она покачала головой.

– Знать такое заранее… бестактно. И некрасиво. Словно подсматривать. Все люди свободны и потому непредсказуемы.

Я не сводил с неё взгляда.

– Даже сингуляры не знают нас наперед?

Она медленно кивнула.

– Можем, но не значит, что должны. Ты, когда смотришь фильм, не хочешь заранее знать, чем кончится?..

Я сказал тихо:

– Значит, ты не знаешь, что я хочу сказать сейчас?

– Не знаю, – ответила она, – но очень хочу услышать что-то важное для тебя… и меня.

Я вздохнул и сказал с таким ощущением, что бросаюсь голым в прорубь:

– Если уверена, что я готов, то я… готов хоть головой в прорубь.

– Ты был дубом, – сказала она очень серьёзно, – на которого я привыкла опираться. За твоей спиной пряталась от ветра и бурь. Я была уверена, что сингуляром станешь одним из первых.

Я пробормотал:

– Люди меняются.

Она сказала тихо:

– Да, конечно. Но что тебя сломило?.. Так и не поняла. Иногда жалею, что этика не позволяет заглядывать в оставшихся.

Я помолчал, при всемогуществе сингуляров им это раз плюнуть, но мы уже привыкли, что их возможности направлены на перестройку вселенной, нас не трогают и в нашу жизнь не вмешиваются, хотя, конечно, иногда возникает мысль: а что им стоит стереть нас, остатки настоящих людей, из мироздания и забыть о нас?

– Этика, – пробормотал я, – словцо из далёкого прошлого. Значит, и вы не всемогущи?

Она покачала головой.

– Нет, конечно. Мы ограничиваем себя сами. Потому остаёмся одним видом, какие бы формы ни принимали и чем бы ни занимались.

Я спросил:

– А ты чем?.. Ох, извини, всё равно не пойму. Но, думаю, счастлива.

Она кивнула.

– Очень. Но всегда жалею, что тебя нет рядом.

– Рядом?

Он уточнила:

– Рядом я. Помнишь, ты – дуб, а я та рябинка, что перебралась к тебе и всегда была при тебе?..