Безголовое дитё

— Давай, спой, не стесняйся, доченька. Стишок ты хорошо прочитала, мне очень понравилось, — подбадривал меня Жорж. — Особенно про треск резинки. Спой, не стесняйся.

— Только я всю не знаю…

— Ничего, спой сколько знаешь.

Я встала с чемодана, подпёрла бока обеими руками, одну ногу выставила вперёд и громко объявила:

— Ария! — кашлянула и запела.

— Крутится-вертится шар голубой,

Крутится — вертится над головой,

Крутится — вертится, хочет упасть,

Кавалер барышню хочет украсть.

В конце топнула ногой, обхватила себя руками и зажмурила глаза, представляя себя этой украденной барышней. Кто-то захлопал. Я открыла глаза. Вокруг нас стояли люди. Они улыбались и хлопали в ладоши. Мне это понравилось и захотелось ещё спеть. Вопросительно взглянула на Жоржа — он улыбнулся мне и я решилась.

— Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый!

Эх, развевайся чубчик на ветру!

Раньше чу-гу-губчик я тебя любила,

И тепе — герь забыть я не могу.

Последнюю строчку я спела дважды и сделала глубокий поклон, разведя руки в стороны, как делала та девушка в красной широкой юбке. Кто-то крикнул "бис". И что это за "бис" такой? Бабуня часто, когда ругалась, кричала: "Бис тэбэ возьмы". Тут вроде понравилось, а кричат "бис".

— Ну, точно, как артистка, — сказала одна женщина, — А мордочка, як абрикоска. Уся в крапочку. Хочешь ландринчиков? Давай ладошку.

Я протянула ладошку, и тётя насыпала мне в ладошку разноцветных леденцов из бумажного кулёчка. А какой-то дядя в пилотке протянул мне большое яблоко:

— Хрумай, артистка, це белый налив, сладэнькэ.

Это было первое яблоко в моей жизни. Его аромат, сочность и кисло-сладкий вкус я запомнила навсегда.

— С тобой не пропадёшь, — восхищённо произнёс Жорж и нежно прижал меня к своей небритой щеке. — И много ты песен знаешь?

— Ещё одну знаю. Только она жалисная.

— Жалобная? Очень хорошо. Я люблю слушать жалобные песни. Не стесняйся.

— Ладно, — я опять стала в артистическую позу, скрестила руки на груди, жалобно опустила уголки губ и как можно тоньше запела:

— Ночь надвигается,

Фонарь качается,

Мильтон ругается

В ночную тьму.

А я немытая, плащом покрытая,

Всеми забытая, здесь на углу.

Купите бублички, горячи бублички.

Гоните рублички сюда скорей.

И в ночь ненастную меня несчастную

Торговку частную ты пожалей.

В конце песни я снова поклонилась и стала вытирать несуществующие слёзы. Мне казалось, что так будет ещё жалобней. Когда я подняла голову, то увидела в глазах некоторых аплодирующих настоящие слёзы. Я очень застеснялась и спрятала лицо на груди Жоржа. Он крепко прижал меня к себе и громко сказал, обращаясь к публике, окружившей нас тесным кольцом:

— Всё, концерт окончен, расходитесь. Артистка устала.

Народ, весело переговариваясь, расходился.

— Доченька, ты часто вот так выступаешь перед публикой? — очень серьёзно спросил Жорж.

— Не-а, первый раз.

— Значит, у тебя премьера?

— Ага, как у тебя в театре. Только я совсем не репетирывала, как вы.

— Значит, доченька, у тебя талант.

— Что это — талант? У меня никакого таланта нету, — удивилась я новому слову.

— Это когда у человека сразу всё хорошо получается. Значит он талантливый.

— И тогда все кричат "бис"?

— Да. Это значит, чтоб ты повторила песенку ещё раз. Понравилось, значит.

В ПОЕЗДЕ

А дальше мы уже в поезде. Я лежу на верхней полке, смотрю в открытое окно, подставляю лицо упругому тёплому ветру, пахнувшему угольной гарью. Жорж сидит внизу, тоже смотрит в окно, почёсывая колючую щеку. На столике стоит бутылка с зелёной этикеткой. Дядя, сидящий подо мной, предлагает Жоржу выпить. Большая грязная рука наливает пол стакана. Жорж отказывается, тот упрашивает: "За победу", — протягивает Жоржу стакан. "Нет-нет, я с дочкой, нельзя". Сидящие внизу люди чокаются стаканами, выпивают, кряхтя, закусывают картошкой "в мундирах" и зелёным луком. Молодая тётя разламывает картошку, посыпает крупной солью и протягивает мне наверх. Крупинки соли падают на полку. Я подгребаю их под себя. С удовольствием жую картошку и смотрю в окно. Вижу конец земли и недоумеваю, почему он не приближается, а удаляется.

— Ой, смотри, там битюги, — обращаюсь к Жоржу, хочу хоть как то выразить ему благодарность за то, что он не стал пить эту вонючую водку.

За окном только зелёная степь, битюгов я выдумала.

— Где? Я не вижу никаких битюгов, — Жорж пытается охватить взглядом пространство за окном.

— Там, там, далеко, на просторье, — я протягиваю палец в окно, боясь разоблачения, — аж там, где кончается земля и начинается небо.

— Какой глазастик, а у папки, наверно плохо со зрением… Просторье ты моё, — гладит меня по головке.

Протяжные гудки паровоза и нескончаемый стук колёс укачали меня. Я уснула. И снилась мне Бабуня. Она бежала по жёлтой траве к нашему поезду, размахивала красной косынкой и кричала сиплым голосом: «Стийтэ, стийтэ, бисовы диты! Там же ж моя Ветуня!" А я высовывалась в открытое окно и пыталась ей кричать, чтоб она села на другой поезд, который догонит нас. Но голос меня не слушался, из горла вырывались тихие рычащие звуки.