Безгрешное сладострастие речи

To the men of the Four New Nations (За Четыре новых народа),
And the Islands of the Sea – (За отмели дальних морей),
To the last least lump of coral (За самый последний… риф) <…>
To the hush of the breathless morning / On the thin, tin, crackling roofs
(За утро на кровлях железных, / Звенящих от наших шагов),
To the haze of the burned back-ranges / And the dust of the shoeless hoofs…
(За крик неподкованных мулов, / За едкую гарь очагов)».

Размер киплинговского стихотворения – трехстопный дольник, в котором варьируют все стопы (в стопе три, два и один слог, подвижное ударение, разнообразие комбинаций стоп в строке), с амфибрахием он никогда полностью не совпадает, но часто звучит, как амфибрахий, к концу нечетных строк, где трехстопность плюс женская рифма создают амфибрахическую стопу: ср. «To the hush / of the breath / less morning». Надо напомнить, что в английской поэзии Киплинг был замечательным новатором, и его свободно варьирующие дольники, близкие к народной поэзии, не только позволили ввести в стих современную разговорную речь, но и придали ему необычайное богатство звучания.

Главной тональностью «Астр» был вызов: Н. Я. Мандельштам называла это стихотворение «дразнилкой». По мнению Жолковского, «Астры», как и прототекст Вяземского, – это своего рода «криптограмма верности <…> друзьям и общему поэтическому прошлому»[459]. И в стихотворении Киплинга, особенно на взгляд из советского контекста, различим вызов: «Туземец», воспевающий всемирную солидарность скромных строителей империи, мог показаться наиболее политически вызывающим и наименее пригодным для публикации из всех киплинговских стихотворений. В любом случае оно не было опубликовано в русском переводе в 1922 году в разгар нэпа, в момент наибольшей литературной свободы. Можно уверенно сказать, что в 1931 году «Туземец» звучал, на советский слух, еще неприемлемее, поскольку утверждал имперские ценности главного противника России – Британии, противостояние с которой обострилось в конце 1920-х (так называемый «ультиматум Керзона»).

Первая и лучшая переводчица Киплинга Ада Оношкович-Яцына[460] получила толстый том стихотворений этого поэта в августе 1921 года – от кого, в дневнике не говорится, но, вероятно, от Чуковского, главного петроградского англофила. Это мог быть том «Inclusive Verse» (1919), в который входило и стихотворение «The Native-Born». Весь следующий год Оношкович-Яцына над ним работала, и в 1922-м вышла книжка из двадцати двух «Избранных стихотворений» Киплинга в ее переводах.

Тетради дневников Яцыны за этот период уничтожены. Причины тому могут быть как политические, так и личные: с весны 1920 года развертывался страстный роман между нею, двадцатидвухлетней девушкой и начинающей переводчицей, и ее мэтром по Литературной студии Дома искусств Михаилом Леонидовичем Лозинским, зрелым поэтом и семейным человеком. Ради этой любви Яцына осталась в Петрограде, когда эмигрировала ее семья[461]. Григорий Кружков объясняет блистательность ее переводов Киплинга именно тем, что они создавались в сотрудничестве с Лозинским – она ведь сама пишет в дневнике, что тот их правил[462].

«Туземца» нет ни в составе двадцати двух переводов Ады Оношкович-Яцыны[463], напечатанных в ее книжечке 1922 года, ни в ее переиздании – в сборнике 1936 года, вышедшем после ее смерти в 1935-м (от неудачной операции). Можно объяснить это отсутствие в сборнике 1922 года демонстративно «империалистическим» пафосом стихотворения. Но что и в 1936-м этот гипотетический перевод не всплыл, и бриковский оставался (до недавнего времени) единственным, видимо, означает, что Яцына этого стихотворения не переводила вообще.

Так как же могло киплинговское стихотворение быть известно Мандельштаму к 1931 году? Английского он не знал, Киплинга читал в переводах, дважды упомянул «Книгу джунглей» (1893–1894; русские переводы – с начала 1900-х): в его «Кассандре» конца 1917 года человек (А. Ф. Керенский, которому эти стихи посвящены) «Волков горящими пугает головнями – Свобода, Равенство, Закон»[464]. Г. Кружков увидел тут сходство с той сценой «Книги джунглей», где Маугли спасает старого вожака Акелу от смерти: «Маугли опустил сухую ветвь в огонь, и ее мелкие веточки с треском загорелись. Стоя посреди дрожащих волков, он крутил над своей головой пылающий сук». В 1934 году в очерке «Сухуми» Мандельштам снова вспоминает о «Книге джунглей»: «Боюсь, еще не родился добрый медведь Балу, который обучит меня, как мальчика из джунглей Киплинга, прекрасному языку „апсны“»[465].