Безгрешное сладострастие речи

Свою вторую книгу он назвал без ложной скромности «Стихотворения Михаила Генделева» (1984) – прямая аллюзия на «Стихотворения Михаила Лермонтова». В ней описана война в лунных садах Аллаха; смерть, летящая между деревьев, среди «железных апельсинов»; бальзамический воздух и благословенная земля, усеянная зацветающими трупами. Книга строилась на романтическом контрасте ужаса и красоты, в нее необходимым элементом входила некоторая стоическая отрешенность в показе – так в «Валерике» (1840) в виду трагических сцен я-рассказчик отмечает свое оцепенение: «Но не нашел в душе моей / Я сожаленья, ни печали»[470].

В зрелых книгах Генделева стержневой темой становится Бог, поэт спорит с Господом. Его поэзия горяча, экспрессивна, часто кощунственна. Он говорил с гордостью: «Я пишу то, что нельзя». Стихотворение «Памяти Демона» (2004), которое я хочу рассмотреть, – это тоже то, что нельзя.

Модус этого стихотворения – животворящее кощунство, модус, столь излюбленный Иосифом Бродским. Поэт начинает свой портрет Лермонтова-демона с образа ядовитой змеи:

1

                       Как

           змея учат молоку
                        так
          змеи любят молоко
                         но
в молоке перед грозой скисает жало
       гюрзу тенгинского полка
      вспоила смерть его строку
     железным ржавым молоком
        не отпускала от груди
                         не
                   удержала[471]

Гюрза – вид гадюки, змея, очень ядовитая и опасная. Легко объяснить этот образ эпитетом «ядовитый», ставшим традиционным по отношению к Лермонтову с его обычаем издеваться над ближними – см. выражение «проучить ядовитую гадину»: Висковатов поясняет, что он сам его слышал от многих в своих разговорах со свидетелями событий в Пятигорске[472]. Змеи не только не пьют молока, но у них не имеется и жала – это фигура речи. Для поэта это разбег, чтобы обосновать железное молоко смерти-кормилицы. Во второй строке шок только усиливается:

2

шармер на водах кислых дев

  звездострадальца на манер
                     мадам
                 да он мясник
                     мадам
             старлей спецназа
       царя игральный офицер
    младой опальный волкодав
               вцепившийся
              как бультерьер
                  в хребет
                   Кавказу

При лобовой установке на шокирующее осовременивание здесь встроены тонкие литературные аллюзии: первая строка повторяет интонацию и структуру заглавия «Певца во стане русских воинов». Больные или бесперспективно закисающие девы слиплись по смежности с кислыми водами Кисловодска. Звездострадалец: так посмотреть – эвфемизм неприличного слова, посмотреть этак – все-таки «звезда с звездою говорит». Актуализация («старлей спецназа») наводит на мысль о знаменитом стихотворении Льва Лосева «Валерик», где лермонтовская фразеология проецируется на эпизод афганской войны. Образ Лермонтова, вцепившегося, как бультерьер, в хребет Кавказу, этот хребет двоится: он и географичен, и физиологичен – и все это воскрешает сцену борьбы Мцыри с барсом, причем Кавказ и страшный хищник отождествляются.

Но более всего потрясает читателя то, что герой Генделева описан как каратель, буквально купающийся в крови – и действующий при этом автоматически, бессознательно:

4

                        он

          приходил из-за реки
                     из дела
               выскочив-таки
      и с шашки слизывал мозги
            побегом базилика
      как будто бы и ни при чем
      томительно склоняет в сон
                         и
            самому немного
                      черт
   противунравственно и дико

                         5
лишь злой чечен не спросит чем
      после химчистки от плеча
            пах правый пах
                         и
                      бряк
               рукав бекеши

Общий очерк фигуры поэта здесь в духе Владимира Соловьева: Лермонтов – сам демон, его душа, как писал Соловьев, беспросветно погибла[473]:

3

                         то

         саблезубый как Аллах
           и на душе его ни зги
          ах на устах его молчок
                         и
         на челе его ни блика

– но именно поэтому – и у Соловьева, и у Генделева – он имеет некое знание запредельного происхождения: «Он приходил из-за реки…» – то есть побывав «по ту сторону» – очевидно, по ту сторону добра и зла; именно потому его словесность имеет такую подлинную власть над нами, что вгоняет в озноб:

                         Но
           выскочив из-за угла
   стремглав запутавшись в полах
      озноб как мальчик-казачок
          бежал висеть на удилах
его словесности его прекраснодиколикой