Безгрешное сладострастие речи

Далее: фраза «мадам да он мясник мадам» опирается на уверенность Генделева, что якобы офицеры полка осудили Лермонтова за жестокость. По устной легенде, версия о том, что имеется какая-то архивная наглухо закрытая информация, будто офицеры полка потребовали убрать от них Лермонтова «за жестокость», пошла от Ираклия Андроникова. Якобы он поведал об этом в неформальной обстановке на Лермонтовской конференции в Пятигорске в начале 1970-х, а одной из слушательниц была покойная Майя Каганская. О Лермонтове-карателе она написала потом в своей статье-рецензии на генделевское стихотворение, вышедшей уже после смерти автора[484]. (Любопытно, что подобная же легенда – об Ираклии Андроникове, якобы распространявшем еретические версии биографии классика, – задействована и в случае фантастической гипотезы о чеченском происхождении Лермонтова.) Андроников, превосходно знакомый со всеми имеющимися документами, соблюдал требуемый официальным литературоведением декорум. Возможно, однако, что «за хребтом Кавказа» он позволял себе расслабиться и какая-то фактическая подкладка у слухов о его «подрывной деятельности» могла существовать.

И все же более вероятно, что никакого коллективного осуждения Лермонтова быть не могло[485]. Известно зато прекрасное отношение к нему в боевых «экспедициях», а кроме экспедиций, он нигде и не был: ведь в штаб Тенгинского полка он явился только в январе 1841 года, почти перед самым отпуском. Дорохов пишет о нем М. В. Юзефовичу: «По силе моих ран я сдал моих удалых налетов Лермонтову. Славный малый – честная, прямая душа, – не сносить ему головы. Мы с ним подружились и расстались со слезами на глазах. Какое-то черное предчувствие мне говорило, что он будет убит. Да что говорить – командовать летучею командою легко, но не малина. Жаль, очень жаль Лермонтова, он пылок и храбр – не сносить ему головы»[486]. Артиллерист Мамацев, грузин фантастической храбрости, вспоминает о Лермонтове с любовью – это его орудия тот охранял со своими охотниками[487]. За вторую экспедицию генерал Галафеев представил поэта к отпуску и награждению золотым оружием и орденом. Другое дело, что весной 1841 года, сидя в тылу и якобы лечась на водах, тот успел восстановить против себя многих сослуживцев.

К вопросу о жестокости: чудовищно жестокой была вообще вся эта кавказская война. Никакого отдельного, тем более добровольного, карательства не было и не могло быть, потому что им занимались регулярные части. Н. С. Мартынов, будущий убийца Лермонтова, в собственной поэме «Герзель-аул» с восторгом описывал, как русские войска жгут аул. Искреннее веселье описано даже в рассказе «Набег» юного Льва Толстого, где бодро живописуется разграбление русскими солдатами оставленного аула. Но именно у Лермонтова никакого восторга нет – что по трезвом размышлении признает и Генделев, хотя это заметно противоречит его главному тезису:

6

                        из
         нашей школы он один
    в ком странность я не находил
      к выпиливанью лобзиком
         аулов цельных Господи
        и выжиганью по Корану

«Валерик» кончается на пацифистской ноте. Да и вряд ли Лермонтову так потребно было все это «наслаждение в бою», если учесть, что он стремился только выслужить отставку и засесть в Москве – редактировать с графом Соллогубом литературный журнал.

Вообще надо заметить, что Генделев в отношении к образу Лермонтова следует в ленинградском русле – ведь тамошняя литературная традиция москвича Лермонтова не слишком жалует. Не зря Андрей Битов третировал его как обиженного мальчишку в «Пушкинском доме», а Бродский иронически снизил в «Балладе о Лермонтове». Сам же Генделев не столько «снижает» Лермонтова (мы видели, как он его, «снизив», тут же и «возвышает»), сколько корректирует образ для своих надобностей.

Младшему поэту, в молодости ужаленному военной темой, определившей для него ракурс восприятия Израиля, необходим был Лермонтов – ролевой прототип, близнец-в-тучах, делающий то, что не разрешают израильтянину: воюющий со страшным смертельным врагом по-настоящему, а не в поддавки. Он выдумал цельнометаллического Лермонтова (хотя у того военной поэзии – кроме «Бородина», один «Валерик»). Так на израильском опытном поле, в спецназе русской словесности произошли учения, приготовляющие нас к настоящим и страшным конфликтам XXI века.

Остается прокомментировать некоторые реалии.